— Чтоб тебя!
Ко мне подходит полицейский и бьет кулаком по бедру.
— Зачем вам оружие?
Вопрос звучит так, словно капитан и сам уже знает зачем, мне становится весело, и я улыбаюсь. Полицейский шлепает меня по затылку, будто нехотя, и я начинаю громко смеяться.
— На кой черт оно вам? — орет капитан, и я не могу отказать себе в удовольствии ответить ему:
— Оружие было для вас, капитан… — Полицейский бьет меня по шее, я переворачиваюсь на полу и кричу: — Может быть, даже в эту ночь!.. В эту ночь!..
Ботинок полицейского опускается мне на лицо, и, чувствуя, как рот наполняется кровью и обломками зубов, я задыхаюсь от кашля. Капитан останавливает полицейского.
Он медленно, словно нехотя, подходит ко мне. И я, не ожидая больше вопросов, говорю, что я отец того паренька, которого он убил недавно. Мне странно, но я говорю это без всякой ненависти. Капитан силится вспомнить, но, устало махнув рукой, уходит, так и не поняв, о ком я говорю.
Я сплю, и полуденный свет бьет мне в полузакрытые глаза… Луч света скользит среди гробов: больших, маленьких, обитых бархатом, деревянных, серых, черных, белых, с распятием из бронзы, железа, жести; гробов для взрослых, детей, богатых, бедных. Я медленно покачиваюсь в качалке, отталкиваясь кончиками ног, которые еле достают до пола. До моего слуха доносится поющий голос радиодиктора, объявляющего лотерейные выигрыши: 500 песо — самый большой, 100 песо — средний. Хлопочет жена, шалят ребятишки, а старший сын скребет бритвой свой почти безволосый подбородок.
Сквозь решетку ресниц вижу какую-то неясную, огромную, красноватую массу, которая останавливается в двери, заслонив свет. Человек спрашивает, могу ли я обслужить его. Мы выбираем гроб, и мой посетитель водит рукой по внутренним стенкам, словно проверяет новые туфли. Гвоздей нет, говорит он, но он предпочел бы другой, с более мягкой обивкой. Тогда я показываю ему серый элегантный гроб и зову старшего сына, чтобы снять гроб с верхней полки стеллажа с помощью человека, который спрашивает меня, где я живу, на что я отвечаю, что я живу тут, в комнатах в глубине дома. На мой вопрос, кто покойник, он отвечает, что это его жена. Я выражаю свое соболезнование. Мы расставляем козлы, зажигаем электрические свечи, и моя старуха смахивает пыль с распятого окровавленного Христа с лицом, перекошенным от боли. Человек и сын выносят гроб и ставят его на машину. Затем сын садится за руль, а посетитель рядом. Он наблюдает, с каким трудом я устраиваюсь на сиденье, и говорит, что хотел бы заказать саван и покрыть покойницу всю, с головы до ног, белыми цветами, так как она была святая женщина и они прожили вместе тридцать лет. Я ему отвечаю, что сам все это сделаю. Машина трогается с места, и легкий ветерок слабо раскачивает под самой крышей вывеску «Ла популар. Похоронное бюро». Я его хозяин…
Я ожидал целый день, лежа на спине без движения, отмеряя время по кругам вокруг лампочки, прилепившейся к потолку. Наконец послышались шаги полицейского, приближающегося к моей камере, я поднялся до того, как открылась дверь. Мы взбирались по винтовой лестнице молча, и я прислушивался к стуку моих ботинок о железные ступеньки. Вдруг мне показалось, что тысячи глаз смотрят на меня из камер, и я повернулся, надеясь разглядеть что-нибудь в темноте, но увидел позади только полицейского…
Впереди, рядом с шофером, — капитан. Я — сзади, между двух полицейских. Какое-то радостное чувство охватывает меня, когда мы едем по улицам, и я, словно ребенок, ослепленный мириадами огней, любуюсь городом.
Машина проезжает мимо бойни, поворачивает на Марти, и вдруг я понимаю, что мы едем по дороге, ведущей к нефтеперегонному заводу. Я спрашиваю капитана, могу ли я просить его об одном одолжении. Он отвечает утвердительно. Я прошу, чтобы он повез меня на Лома-Колорада. Он спрашивает почему, и я объясняю, что хочу умереть там, под большим фламбойяном, который сейчас, наверное, уже цветет вовсю. Капитан пожимает плечами. Машина поворачивает на Аламеду, и я вновь откидываюсь на сиденье, с наслаждением вдыхая ночной воздух города, объятого огнями.
Б. Кальехас (Куба)
ЕГО ПЕРВАЯ БОМБА
Перевод с испанского Ю. Погосова
Был субботний полдень, и все женщины, доступные и недоступные, вышли на улицы скупать всевозможные тряпки и безделушки. Солнечные лучи ласкали тротуары, обнимали девичьи ноги, коварно обнажая их красоту под тонкими тканями. В этот день все девушки Гаваны нагрузились пакетами и очень спешили. Их лица выражали безразличие ко всему окружающему их миру, но взгляд черных и горящих глаз, скользивший по лицам и витринам магазинов, говорил, что безразличие это напускное. В этот день у всех девушек Гаваны были черные глаза.
Прижав руку к рубашке и ощутив на животе холодок металла, я сказал Марко-Аурелио:
— Подожди-ка меня здесь. Пойду посмотрю, что там случилось.
— Нам хана! — воскликнул он, испуганно глядя на чернеющий вход в здание. — Наверняка там нас подстерегают и схватят.
В тот день я ни в кого не верил.
— Послушай, если ты здорово трусишь, сейчас же проваливай отсюда, — язвительно заметил я, — но, если ты еще продолжаешь оставаться фиделистом, ты подождешь меня здесь, пока я не вернусь. Зазря эту штучку терять нельзя.
У него сделалось такое лицо, что я пожалел его — ведь это была его первая бомба и он еще не знал, что перед делом нельзя думать об опасности, не то будешь видеть смерть на каждом шагу.
— Но если вдруг тебе что-то покажется подозрительным, — добавил я, — не думай обо мне и немедленно сматывайся.
По узкой улочке мимо нас медленно проехал зеленый форд, который вела девчонка с «конским хвостом» на голове. И сразу же за ним, громыхая железом и стеклом, — грузовик молочного магазина «Сан-Бернардо», за рулем которого сидел старикан с длиннющей сигарой во рту. Не знаю почему, мне вдруг стало весело, и я, засмеявшись, перешел на другую сторону улицы и, строго следуя правилу долго не раздумывать, вошел в здание. Ступеньки мне показались невероятно грязными, намного грязнее, чем полчаса назад, когда я поднимался наверх, чтобы оставить там взрывчатку. Стояла тишина, и я слышал только звуки собственных шагов и стук сердца. Наконец я добрался до места.
Взрывчатка лежала, страшная и чем-то выпачканная, на обрывке газеты «Диарио де ла Марина». Запальный шнур сгорел наполовину и почему-то погас. Конец его изогнулся и задрался вверх, словно голова коварной гадюки. Да, эти шнуры были явно плохи, поэтому мне больше нравилось работать с послушными и надежными детонаторами.
Вокруг никого. Не похоже на ловушку. Мы были одни: бомба и я.
Я достал зажигалку и нажал на рычажок. Ничего. Я нажал еще сильнее. Ничего. Проклиная фирму «Ронсон», я едва не сломал пальцы, пытаясь извлечь пламя из зажигалки. Несколько слабых искорок — и все. По-видимому, вина была не «Ронсона», а моя: в зажигалке кончился бензин. Я спрятал зажигалку и спустился. На улице на меня набросилось жестокое солнце. Я инстинктивно закрыл глаза, а когда открыл, перед моим носом маячила физиономия Марко-Аурелио. Это хорошо — он не оставил меня одного.
— Что случилось?
— Ничего. Там наверху сидят двое полицейских, хорошие парни, революционеры, они присмотрели за нашей бомбой.
— Что?!
— А то, что мне нужны темные очки от этого проклятого солнца (это была правда), что ты дрожишь, как девчонка (это тоже была правда), а вчера ночью я и твоя сестра… (это уже была неправда).
— Говори, черт бы тебя подрал, что случилось?
У него вот-вот начнется нервный шок… Неровен час и меня «заразит».
— Погас шнур, дружище, погас. У тебя есть спички?
— Нет, нет.
Разумеется, ведь он не курил.
— Тогда сбегай на угол и купи коробок, — приказал я. — Я твой начальник или нет?
Мне показалось, что с его уст вот-вот сорвется крепкое ругательство, но он сдержался и отправился выполнять мое поручение. Я боялся, что он сбежит, но он действительно сходил к табачному киоску и купил спички. На обратном пути при переходе улицы он едва не попал под машину. Завизжали тормоза, из кабины понесся поток шоферских ругательств, и несколько пешеходов (женщины, в большинстве это были женщины) обернулись к нему, но Марко-Аурелио и бровью не повел. Наконец страсти улеглись, и он подошел ко мне. Он был весь мокрый от пота. С меня пот тоже лил градом.