Вскоре черные тучи разразились громом, и на нас обрушились потоки воды. Дождь стегал по кровавой луже, в которой валялся Браулио, и казалось, что лужа кипит.
Рохас медленно вытирал мокрое лицо, и вдруг его взгляд встретился с моим. Глаза его расширились от изумления, а нижняя челюсть отвисла. Я же, не отрывая взгляда от его лица, медленно приближался к нему.
— Сабино, что с тобой? Ты что, свихнулся? Сабино, подонок!..
Я приближался, целясь ему в живот.
— Ты и впрямь свихнулся! Чтоб тебя!..
Дуло винтовки уткнулось в жирную, мягкую массу, и я сказал:
— Домингес! Рохас, вспомни Домингес…
Его начало трясти.
— Ты убил моего старика — он не хотел помогать вам, и ты его убил. И при этом сказал: «Чтобы не продал нас».
— Нет, Сабино, нет… — мямлил Рохас.
— Ты и твои люди изнасиловали мою сестру…
— Нет-нет-нет…
Я нажал на спусковой крючок. Удар грома поглотил звук выстрела. Колени Рохаса медленно подогнулись, и он повалился ничком на мокрую землю…
Когда милисиано вели меня, я видел Монго и Галина: они лежали, уставившись остекленевшими глазами в небо.
ИХ БЫЛО ДВОЕ
Перевод с испанского Ю. Погосова
Они идут, и солнце светит им в спину, жжет руки и шею. Винтовки готовы к бою. Тела напряжены. Они идут, пригнувшись, в зарослях. Останавливаются. Среди темной листвы чернеют стволы деревьев. Прислушиваются… Ничто не говорит о присутствии человека. Только ветерок шевелит траву. Они пригибаются еще ниже. Что-то жужжит, и они падают на землю.
— Слышите, ребята?..
Все повернулись в сторону звуков, которые доносит ветер. Губы плотно сжаты. Руки до боли сжимают винтовки.
— Это они, черт побери!..
— Да, это они, лейтенант!..
Все поворачиваются к лейтенанту.
— Они!.. Они!.. — раздаются голоса.
— Их двое, — говорит кто-то, — против нас четверых…
Все вопросительно смотрят на командира. Солнце спустилось, и человеческие тени на земле вытянулись.
Листья хрустят под тяжестью тел и фонтанчиками взмывают вверх, когда пули ударяют в землю.
— Мануэль, быстро за дерево! Прячься за дерево!
Они ползут, прижав голову к земле. Пули вонзаются в деревья, и щепки разлетаются во все стороны.
— Милисиано, коммунисты, мы вас прикончим!.. — Крик проносится сквозь разрывы и выстрелы, сотрясая листву.
— Эдуардо, нам крышка, — дрожащим голосом говорит Мануэль, — надо смываться отсюда…
— Стреляй, Мануэль! — кричит Эдуардо, срезая очередью нижние ветви. — Стреляй же, черт тебя подери! — Он поворачивает к товарищу свое серое потное лицо с безумными глазами. — Стреляй, мерзкий трус! Стреляй! — кричит он и бьет из автомата по силуэту, мелькнувшему среди деревьев.
— Не могу, Эдуардо… Не могу… — слова застревают в горле.
Они не двигаются. Щепки, будто искры, отлетают от толстых стволов.
— Мануэль, ты подонок и трус!
«Нет… Да, я трус… Не могу, Эдуардо, руки не слушаются… мне плохо. Страшно болит живот… Я тебе говорил, вдвоем мы не должны были соваться сюда. Нас прикончат… Меня прикончат… Проклятье! В меня попали?.. Нет, это щепка… Как горит шея. Это дерево слишком тонкое… Только бы в меня не попали, только бы… Как жужжат!..»
— Стреляй, чтоб тебя! — кричит Эдуардо и видит, как, мелькая среди деревьев, милисиано бегут в их сторону. Один выдвинулся вперед. Вот он перебегает на новую позицию, и Эдуардо нажимает на спусковой крючок. Милисиано опускается на колени, Эдуардо нажимает еще раз, и тот валится как подкошенный.
— Сукины дети! Подонки!
Слова рикошетом отскакивают от деревьев, долетают до них.
«Сукины дети? Нет, это вы сукины дети. Эдуардо, черт побери, не приставай ко мне. Я хочу стрелять. Хочу, но не могу. Не знаю почему, но не могу… Я очень хочу убраться отсюда, вот что я хочу. Нет-нет! Я не подниму головы. Проклятье, зачем я пришел сюда? Я говорил ему, нас двоих здесь пришлепнут… Муравей… Вот бы превратиться в муравья… Из-за этого дерева я не уйду. Не могу поднять головы. Мамочка моя!.. Подожди-ка, может, я сейчас пальну… Эдуардо!.. Мать моя!..»
— Эдуардо, не падай! Не падай! — неожиданно кричит он, испуганно глядя на то, как товарищ медленно, прижимаясь спиной к дереву, сползает вниз, оставляя на коре широкую багровую полосу…
Взлетают вверх и кружатся листья, желтые, зеленые, красные.
— Я виноват… Я… — Собственный голос ему кажется чужим.
Он бежит к дереву, под которым сидит человек с упавшей на грудь головой.
— Его убили. — Он берет голову убитого… Вдруг тело Эдуардо вздрогнуло: еще одна пуля впилась в него. Мануэль в ужасе отпрыгивает назад и бежит, петляя между деревьев, он рычит от страха.
За ним, стреляя на ходу, несутся милисиано. Слева показывается голова, он стреляет, и голова, издав страшный крик, опускается вниз, увлекая за собой тяжелое тело.
«Я влепил ему! Я влепил ему! Ага, кричишь! Кричи, кричи, крутись волчком! Эдуардо, это один… это из-за меня они тебя убили. Я мерзкий трус, Эдуардо, сейчас я возьмусь за других…»
Удар, и он останавливается как вкопанный между двух деревьев. Медленно поворачивается… Еще несколько коротких ударов… Раскаленные иголки впиваются в тело. Ноги подгибаются. Еще два-три шага, и он падает, царапая ногтями кору сейбы. Спину и грудь пожирает огонь… Мускулы не повинуются… Кто-то кричит:
— Остановитесь!
Кто-то приближается, кто-то говорит. Он слышит свое имя:
— Мануэль!..
Но он уже не может открыть глаз, не может ответить. Голоса становятся еле слышными.
— …Да, смелые они ребята, эти двое… ваши братья, лейтенант.
Т. Маруг (Кюрасао)
ИНДЖУ[42]
Перевод с голландского Ю. Сидорина
Остров перестает когда-нибудь быть островом. Однажды утром восходит солнце, будит людей, и они вдруг замечают, что их остров больше уже не остров.
Кто в этом виноват? Священник? Нотабли острова? Старые колонизаторы? Новые газетные магнаты? Или, может быть, хозяин кинотеатра? Виновного трудно назвать, ибо каждый из островитян в равной степени предавал свой остров. Ибо все они стояли в сторонке, сложив руки на груди, и только посматривали, как столетние деревья, к которым раньше не смела прикасаться рука человека, срубались под корень приезжими португальскими рабочими под предводительством потного европейца-надсмотрщика в коротких белых шортах и огромном тропическом шлеме на голове.
Их первой жертвой стал инджу, росший у входа на католическое кладбище. Это было могучее старое дерево. Никто не знал, как долго оно здесь стоит. Может быть, это было самое старое дерево на острове. В нем чудилось что-то величественное и одновременно сумрачное, особенно по ночам, когда с его широких ветвей на каменные кладбищенские плиты падали желтые, изогнутые, как лук, стручки, нарушая каждые четверть часа торжественную тишину ночи таинственным сухим треском.
Португальцы появились рано утром. Один из рабочих залез на дерево, другой бросил ему снизу тяжелый канат, который тот прочно закрепил на вершине дерева. Потом рабочий спустился вниз, и надсмотрщик сделал на стволе несколько пометок мелом. Рубка дерева началась. Между тем вокруг собралась целая толпа зрителей: женщины, дети, несколько мужчин — все они сосредоточенно наблюдали за действиями португальцев. Инджу — дерево, рассчитанное на века, срубить его нелегко. Только около десяти часов, когда солнце стояло уже высоко над головой, оно издало первый стон.
Португальцы сразу же прекратили работу и уселись отдохнуть невдалеке. Островитяне отступили на несколько шагов. Воцарилась мертвая тишина. Двое полицейских, широко расставив руки, начали теснить толпу островитян еще дальше, освобождая место для надсмотрщика с тремя рабочими, которые взялись за канат, привязанный к вершине дерева, и крепко его натянули. Белый надсмотрщик взмахнул рукой. К дереву подошли двое других португальцев с топорами и снова принялись за свою работу.