Столик, к которому привел их хозяин ресторана, только что освободился. Грязная посуда была еще не убрана. Као усадил важных гостей и подозвал одну из официанток, занятых с другими посетителями. Подошла девушка, светло-коричневая мулатка, с модной, чуть костлявой фигурой — словно от недоедания, — но с пышной и высокой, чуть не под самый подбородок, грудью и крупным, ярко накрашенным малиновой помадой ртом. Прибирая стол, она украдкой бросила на обоих мужчин оценивающие взгляды. Нестройный гомон человеческих голосов усиливался и звучал громким стаккато на фоне звуков радио, сливавшихся с шумом уличного движения, который доносился снаружи. Изредка этот общий шум внезапно перекрывали голоса, долетавшие из кабины, где несколько человек с жаром обсуждали шансы своих любимцев, исполнителей калипсо[53] на ежегодном отборочном конкурсе фестиваля.
Официантка убирала со стола молча, не спеша. Юн Као уже принес и положил перед гостями меню. На пол упала ложка. И когда девушка нагнулась, чтобы поднять ее, Монтиль заглянул за вырез ее платья, подмигнул американцу, и восхищенно присвистнул. Девушка метнула в его сторону быстрый взгляд, а когда она выпрямилась, Монтиль посмотрел на нее в упор и улыбнулся. Она тоже улыбнулась ему — впрочем, довольно равнодушно, — глаза ее слегка оживились лишь при мысли о хороших чаевых. На мизерное жалованье, которое платил ей хозяин, прожить было трудно.
— Какие у тебя роскошные фары! — сказал Монтиль и потянулся, чтобы взять ее за руку. Девушка нерешительно хихикнула. — Сколько стоит подсоединить к ним «аккумулятор», а? — продолжал Монтиль. Она снова нервно хихикнула — ведь именно этого от нее и ждали.
— Нисколько, мистер. — Сказала она. — НДП! Ясно?
Она отвела руку Монтиля и подняла поднос с грязной посудой.
— НДП? — спросил Монтиль. — Это что еще такое?
— Не-Для-Продажи, — отчеканила она и отошла, пододвинув им меню, лежавшее на столе. Ее тело четко обрисовывалось под узким платьем. Робинсон и Монтиль, не отрываясь, следили глазами за волнующими движениями ее бедер, пока она шла с подносом от их столика.
— Вы даже сами, наверное, не представляете, какие цветочки растут на вашем островочке, а, Монтиль? — весело протянул Робинсон. — В них есть что-то такое, чего не сыщешь у нас, на континенте.
— Так-то оно так, — ответил Монтиль, становясь серьезным. — Но, по-моему, это обыкновенная сексапильность, не больше. И к сожалению, никаких моральных устоев — я вас должен разочаровать, старина. Распущенность у нас здесь невероятная. Они, кажется, ни о чем другом и не думают: секс, и только секс.
— Дорогой мой, а почему вы решили, что меня это должно разочаровать? — Робинсон захохотал. — Наоборот…
— Возьмем, к примеру, эту девчонку. — Монтиль продолжал оставаться серьезным. — Она, как видите, совсем не прочь слегка поразвлечься, если… если вы снизойдете до нее. Ей достаточно одного намека… надеюсь, вы меня понимаете. Но с нашими девочками нужно вести себя весьма осторожно. Я сам иногда не прочь побаловаться, каюсь, но никогда не позволяю им выходить за рамки. Иначе они забываются, а нам с вами это ни к чему, не правда ли? Поверьте моему горькому опыту.
Робинсон понимающе закивал головой.
— Да-да, — сказал он. — Я вас понял.
Девушка вернулась. Теперь она держалась крайне холодно. И совсем не улыбалась. Ее словно подменили: лицо ее стало угрюмым, на нем застыло выражение штампованной скуки, столь характерное для продавщиц, официанток и чиновников государственной службы. Она сервировала стол. Монтиль и Робинсон внимательно и молча наблюдали за всеми ее движениями, пытаясь поймать ее взгляд. Они смотрели на нее упорно и назойливо, с нескрываемой похотью. Но девушка ни разу не взглянула на них. Казалось, все ее внимание было сосредоточено на том, что она делает. Когда она расставила приборы и собралась уходить, Монтиль сказал:
— Горячее принеси сразу, как будет готово. Чтобы не остыло. Я люблю в жизни все горячее. А ты?
Она холодно посмотрела на него. Он нагло улыбнулся, ожидая, что она опять хихикнет в ответ.
— Судя по внешнему виду, ты тоже любишь все горячее, я угадал? — сказал он.
— Что-нибудь еще будете заказывать? — Она еле шевелила губами, глядя в потолок.
— Что будем пить, Монтиль? — спросил Робинсон. — Надо бы выпить перед едой.
— Это пожалуйста, — ответил Монтиль. — Как вы насчет виски с содовой?
— А почему не ром, дружище? — ответил Робинсон.
— Да, сказать по правде, Робби, я не любитель рома — и нашего местного в особенности. Виски же готов пить в любое время дня и ночи.
Официантка презрительно усмехнулась.
— Ну, вы зря, по-моему, пренебрегаете ромом, — возразил Робинсон. — Можете пить ваше виски, а по мне, так ром с имбирем — лучший в мире напиток.
Монтиль заказал американцу две рюмки рома. Девушка вызывающе повернулась и ушла.
— Все они такие — тринидадцы! — продолжал втолковывать своему «напарнику» Монтиль. — Эта проклятая сука так тупа, что не понимает хорошего обращения. И всегда у нас так: эти плебеи прямо врагами нас считают, и чуть что не так — обида. Даже не знаешь, как с ними быть…
— Да они везде такие. Но мне кажется, что в данном случае успех у такой девчонки — вопрос техники. И вам эта техника, конечно, знакома. Не нужно проявлять излишней поспешности. У нее ничего против нас с вами сейчас нет — просто набивает себе цену. Она к любому одинаково безразлична и любому одинаково доступна, поверьте мне.
Монтиль улыбнулся вымученной улыбкой.
— Хотелось бы вам верить, — сказал он. — Но я не привык к такому обращению, какая бы роскошная баба ни была. А уж такая тем более…
Они сидели в ожидании, пока им принесут заказ. Девушка несколько раз проходила мимо, обслуживая другие столы, а когда Робинсон напоминал ей о себе, отвечала коротко, что их заказ еще не готов. Дважды они просили еще виски и рома. Сидели, пили и ждали, пока наконец им не принесли китайские блюда.
Робинсон отдал должное супу из акульих плавников и жареному рису, но, казалось, несмотря на бурное проявление восторга, ему совсем не понравилась какая-то особая китайская котлета — клейкая и слизистая. Монтиль спросил, довелось ли ему уже отведать их знаменитого калалу[54]. Робинсон ответил вопросом на вопрос: «А что это за чертовщина?» Оба рассмеялись и продолжали говорить о карнавале и конкурсе исполнителей калипсо, стил-бэнде[55]и девчонках, которых можно взять на ночь на Райтстон-роуд. Робинсон высказал желание закурить. У него сигары, пояснил он, кончились. Монтиль позвал девушку, чтобы послать ее за американскими сигаретами.
— Давайте попробуем ваши?
— Да ну, что вы! Эту местную дешевку! — сказал Монтиль. — Не думаю, что вы их станете курить. Наши сигареты не идут ни в какое сравнение с американскими.
Робинсон недоверчиво улыбнулся.
— Вообще вы, американцы, люди первый сорт, — продолжал Монтиль. — Точно, точно! Без дураков. Во всем, что ни возьми, — на высоте!
Робинсон рассмеялся и все-таки взял у Монтиля местную сигарету.
А когда девушка принесла пачку заказанных сигарет и Монтиль сказал ей, что уже не нужно, она с шумом втянула воздух сквозь стиснутые зубы и пробормотала чуть слышно что-то недоброжелательное.
— Не будь так сурова, кьюти[56],— сказал Робинсон и, перегнувшись через стол, слегка коснулся ее руки.
— Меня зовут не Кьюти! — сказала она и отдернула свою руку.
— Тогда как же тебя зовут? — обратился к ней Монтиль, откидываясь на спинку стула и ощупывая ее всю взглядом работорговца. Вид у него был надменный и наглый.
— Не ваше дело! — отрезала она спокойно. — Вам вообще лучше бы помалкивать. Вы из тех, что воображают себя чуть ли не белыми. Если бы все, что вы здесь плетете, говорил американец, вот как этот господин, еще куда ни шло. Но вы же тринидадец, как и я, даже чернее меня… Что вы тут из себя корчите?!
Монтиль был ошарашен. Он уже больше не откидывался на спинку стула и лихорадочно искал достойный ответ. Но ее атака была слишком неожиданной, и он никак не мог собраться с мыслями. А вместе с тем смолчать было нельзя.
— Ну! Ну! Ну! — примирительно воскликнул Робинсон, выдавливая из себя улыбку, чтобы как-то смягчить создавшуюся напряженность. Он улыбался все шире, показывая ей все свои гнилые зубы. — Так не годится себя вести.