«Mon petit négre blanc». Ей бы и в голову не пришло сказать внуку по-английски: «Мой маленький белый ниггер». Казалось бы, одно и то же, но крохотная доля человечности, в которой в отличие от англосаксов вест-индские французы и испанцы все же не отказывали своим чернокожим рабам, делала разницу между двумя этими фразами огромной. Стоя у окна и обсасывая косточку ченнета, Робби разглядывал дерево, на котором выросли эти сочные, с золотистой мякотью плоды. Оно было большое, с темно-зеленой листвой. Неподалеку, в кресле кедрового дерева с высокой спинкой, задумавшись, сидела бабушка. Кресло было обложено мягкими подушками.
Старушке вспомнилось давно минувшее, и она рассказала внуку, какой прелестной малюткой была в его годы Бланшетта и как ей, ган-ган, приходилось не спускать с нее глаз каждый раз, когда она ела плоды ченнета, потому что однажды косточка проскочила ей в горло и девочка чуть не задохнулась.
— С этого самого дерева, ган-ган? Мама жила в этом доме, когда была такая маленькая, как я? — изумился Робби.
— Ну конечно, малыш. Ган-ган ведь никуда отсюда не уезжала. Это твоя мама все время путешествует. Ты, конечно, знаешь, что она училась в Англии. Там она познакомилась с твоим папой и вышла за него замуж. Потом они уехали к его родителям в Америку — как говорят, чудесную страну. Но у твоего дедушки были причины вызвать их к себе. С тех пор они и живут в городе.
— А папа бывает у тебя? — внезапно встрепенулся Робби; у него возникла какая-то новая мысль.
— Твоя мама не хочет… О нет, малыш! — Старая дама покачала головой, и на ее лице появилось скептическое выражение. — Твоему папе очень некогда, Робби, у него столько дел!
— Но ведь когда-нибудь он мог бы приехать? — не унимался мальчик. Он выплюнул в окно гладко отполированную косточку. — Папа ужас как любит бананы и апельсины, он целую гору может съесть.
Ган-ган сдержанно улыбнулась и подала мальчику новый плод.
— Я стара, малыш, — ответила она, — а твои родители молоды и тянутся к свету. Старухи вроде меня только мешают молодым. Наша участь — держаться в тени и возиться с ребятишками. Счастливая участь, Робби…
Ее губы подозрительно вздрагивали. Робби, конечно, ни слова не понял, но вдруг его объял неистовый восторг: он сделал необыкновенное открытие.
— А я знаю! Знаю, почему папа к тебе не ездит! — закричал он, гордясь своей догадливостью.
— Не забывай, что у тебя во рту косточка, дружок. — Старушку тревожила не столько косточка, сколько предстоящее объяснение. Судя по голубым глазенкам Робби, оно было неизбежным.
— Ган-ган, я знаю, отчего сюда не ездит папа и мама никогда не привозила меня к тебе в гости, — снова повторил он и вынул косточку изо рта.
— Ну так почему же, мой белый негритенок? Только не надо фантазировать, дружок. — Ее губы вздрагивали, будто от сдерживаемого смеха.
Робби опять засунул косточку в рот, в последний раз обсосал ее и выплюнул.
— Потому что ты черная, ган-ган, — проговорил он убежденно, для большей выразительности сопровождая каждое слово энергичным взмахом кулачка. — Мама всегда твердит, чтобы я не смел играть с черными ребятишками. — Мальчик зажмурился и скривил губы, словно собираясь заплакать.
Мадам Ребекка де Жюно, вдова Пьера де Жюно и ган-ган мистера Роберта-Пьера-Марка Гринбурга, была еще вполне бодрой, когда через год с небольшим Робби посетил ее, приехав к ней вторично.
От глаз старушки не укрылось, что внешне Робби обещает быть копией своего папаши. Рыжие кудри, голубые глаза, веснушчатый вздернутый нос и бело-розовую кожу — все унаследовал он от жизнерадостного уроженца Айовы. Мать не любила, когда мальчик заговаривал с ней о бабушке. Однако ган-ган рассказала ему, что была больна и «душенька Бланшетта» (как с нежностью назвала она дочь) приезжала несколько раз, чтобы ухаживать за ней.
И все же Робби вскоре убедился, что в отношениях между его матерью и бабушкой нет и намека на равенство. В то время как сердце одной было открыто, другая стремилась отгородиться. Мальчик увидел это так ясно, как только возможно в его возрасте. Произошло это спустя неделю после его приезда, когда Бланшетта удостоила мать торопливым визитом. Она нервничала и была не в духе. Накричала на Робби за то, что он кривил ботинок, и пригрозила наказанием, когда он захотел проводить до сушильни мулов, нагруженных корзинами с какао. Она все время повторяла: «Ох, как мне надоел этот пьяный идиот со своей патокой в молоке!» Потом женщины о чем-то заспорили, и Робби услышал, как его мать с раздражением сказала:
— Ты слишком много болтаешь, мама. Есть вещи, о которых лучше помолчать… Ты ставишь нас с Марком в неловкое положение перед знакомыми.
— Бланшетта, ma fille[62],— возразила старушка с решительным выражением лица, которое сообщилось даже ее короткому, упрямому носу, — что ж тут худого, коли я говорю правду? Я отлично помню, как ган-ган твоей Генни Дилери таскала навоз на плантации какао. Сама она ничуть этого не стыдилась. Потом она вышла замуж за механика-поляка, который приехал сюда из Венесуэлы. А началось у них с того, что она косила траву для его лошади. Но даже и после замужества она не скрывала, что родилась в Конго. Красивая, крепкая девушка была она, а кожа просто прелесть, словно черный атлас. Так и стоит она у меня перед глазами как живая. А уж плясунья была! Как соберемся на гулянье, она нам все, бывало, покажет: и как пляшут йорубы, и хаусса, и конголезцы.
— Патока в молоке, — угрюмо вставила Бланшетта.
— Поэтому-то родственнички и подложили ей яду…
— Мама, перестань! — чуть ли не взвизгнула Бланшетта.
— Это правда… Но уж если Генниному мужу так загорелось, я продам ему один-два акра возле шоссе. Скажи ему, пусть приезжает, дружок.
В голосе матери Бланшетта уловила насмешку. Ган-ган отлично знала, что, как ни стремятся супруги Гринбург к расширению деловых связей, Бланшетта ни за что не допустит, чтобы мать встретилась с надменными, влиятельными Дилери.
Всю эту неделю в промежутках между варкой мармелада из гуайявы и ананасового джема ган-ган читала внуку «Робинзона Крузо». Взяв в руки книгу однажды утром, она посмотрела в окно и загляделась на ряды цветущего маиса. С пронзительной ясностью ей вдруг вспомнилось, как в тот день она шла с матерью на просяное поле.
Старушка отложила книгу.
— День был такой же солнечный, как нынче, Робби, — начала она. И снова в воздухе засвистели сабли и копья нацелились прямо в грудь перепуганных женщин.
— Ты о чем, ган-ган? — быстро спросил он, впиваясь в нее загоревшимися глазами.
— Хочешь послушать одну историю, милый Робби? Одну выдуманную историю, мой мальчик. — Ее глаза за стеклами очков затуманились, взгляд стал отрешенным.
— Ты будешь рассказывать из головы, ган-ган? — спросил он, придвигаясь к ней поближе.
— Нет, не из головы, а из сердца, мой друг, — ответила она с сухим смешком. Ею овладело неодолимое желание рассказать о прошлом. — Я расскажу тебе о маленькой девочке, Робби. Примерно о такой, как ты сейчас.
Просунув дрожащий палец под черно-желтый тюрбан, она поправила серебристую прядку. Потом медленным, привычным движением принялась поглаживать свое чудное ожерелье; Робби заметил, что ее рука дрожит.
— Однажды утром, — начала ган-ган, — в селении, где жила эта девочка, началась невероятная суматоха. Девочка слышала громкие крики и сердитый бой барабанов. Мимо пробегали, размахивая саблями, какие-то люди, у некоторых были длинные ружья, и они беспрерывно палили из них, чтобы напугать ее односельчан. Боже мой, как это было страшно!
Дальше ей запомнилось, как она быстро-быстро шла по дороге — а иногда принималась бежать — вместе с матерью и другими жителями деревни. Рука каждого из них была привязана к руке идущего следом. Бандиты кричали на них и били палками. Внезапно в ногу девочки вонзилось что-то острое. Мать остановилась, чтобы осмотреть ее ступню. Но тут бандит с длинным ружьем разозлился и ударил маму девочки прикладом по голове. Женщина упала. И в ту же секунду из леса вышел белый человек, он поднял руку и что-то крикнул бандитам. Тогда тот, кто ударил маму девочки, выстрелил в белого человека, и он упал. И сразу несколько бандитов подбежали к лежащей женщине, отвязали ее руку от цепи, а остальных погнали дальше. Бандиты решили, что мать девочки умерла.