Я не мешаю Стивену говорить, наперед зная, что чем больше он будет пить и шутить, тем краснее будут становиться его глаза, пока на лице не появится озабоченное выражение… И тогда праздник быстренько закончится, он вскочит на свой велосипед и помчится назад, в город, к своей семье.
Я знаю, что на самом-то деле Стивен равнодушен к судьбе моего младшего брата, потому что его мысли и заботы целиком посвящены собственному сыну. Последнее время все его разговоры в конечном счете сводятся к образованию сына; долгие годы он копит для этого деньги, что ни для кого не секрет. Даже когда настает время дядиному сыну ехать учиться — конечно, в университет, в Канаду, — даже это не приносит дяде Стивену успокоения. Наоборот, вместе с возросшей амбицией у него появляется что-то вроде страха, как у меня — затаенного страха. Он становится похожим на человека, живущего в постоянном ожидании чего-то неизбежного, что принесет ему несчастье. Даже отец замечает в нем эту перемену и начинает поговаривать у него за спиной: «Мой братец заранее готовится потерять сына». Какой счастливец мой папочка — он никогда и не помышлял дать образование своим детям, чтобы они не бросили его…
В одно воскресное утро, вскоре после отъезда Великого Студента в Канаду, заявляется к нам дядя Стивен. Как всегда, без предупреждения. На этот раз он не на велосипеде и не один. Он приехал в автомобиле и со всей своей семьей. С просяного поля за домом я вижу, как подъезжает автомобиль, как оттуда вылезают одна за другой все дочки Стивена, и думаю: «А у нас в доме беспорядок». Бросаюсь в дом и самым глупейшим образом начинаю поспешно убирать, подметать… Но душа у меня не на месте, я представляю себе, каким выглядит наш дом в глазах этих девиц. Под конец, услыхав шаги подымающихся по лестнице гостей, я прикидываюсь, как и отец, беспечным, будто мне все трын-трава, пусть они видят все как есть и будь что будет.
Они поднимаются наверх. И я вижу презрение на лице Стивеновой христианской жены и на лицах его христианских дочерей. Будь они уродливы или хотя бы некрасивы — это бы еще куда ни шло. Но девицы далеко не уродливы, и потому я начинаю думать, что они правы. Я стараюсь держаться на заднем плане. А моя мамочка, почесывая грязную ногу и нацепив на макушку вуаль — по ее представлению это главная принадлежность настоящей дамы, — улыбается во весь рот: «Но, Стивен, почему же ты не предупредил? А теперь вот жди, пока наш парень не разгонит всю пыль в доме». И она громко смеется, как будто удачно пошутила.
Словно сразу поглупев от «оказанной ей чести», она сама не знает, что говорит. Я бросаюсь вон из дома и бегу в просяное поле, пытаясь подавить свой стыд и гнев.
Я бегу все дальше и дальше, и мне хочется никогда не возвращаться домой. Но день кончается, и деваться мне некуда. Нужно идти назад. Лягушки квакают и поют свои призывные песни в межах и канавах, окна дома засветились слабым светом. Никто меня не хватился. Им и в голову не пришло, что я страдаю от унижения. Никто даже не спрашивает, куда я запропастился и что делал до вечера. Все события заслонила главная новость: Дэйо, мой брат, будет жить в городе — в семье дяди Стивена! Стивен собирается послать его в среднюю школу или колледж за свой счет! Он выучит его на доктора, юриста, на кого тот захочет. Все прекрасно, и все довольны.
Это как сон. Сон, который пришел в неподходящий момент. Мне бы плясать от радости, а я, наоборот, как оплеванный… Дэйо собирается уезжать, и с этого момента я несу его в себе — так же как Стивен несет в себе своего сына, — меня гнетет какое-то предчувствие, будто неизбежно должно произойти что-то такое, что погубит меня. И в то же время у меня в душе, упаси господь, появляется новое желание: я страсть как хочу, чтобы все они — мой отец и моя мать, Стивен и его семья, — чтобы все, кто здесь сейчас есть, разом подохли. Чтобы умерли и похоронили с собой мой позор. Я ненавижу их.
Даже сегодня я имею право их ненавидеть, хотя у меня сейчас больше причин ненавидеть белых, ненавидеть это их кафе, эту их улицу, всех этих людей, которые загубили мою жизнь. Имею право… Но сегодня я уже не я, я живой труп.
Я привык к большому городу: в нем все не так, как у нас. Я привык к ухоженным скверам с черной железной оградой, ощетинившейся пиками, к старым толстым деревьям, растущим прямо посреди широкого асфальта, к дождю, падающему на меня так же, как он падал на Роберта Тэйлора в фильме «Мост Ватерлоо», и к тротуарам, покрытым плоскими листьями разных форм и оттенков: золотистыми, красноватыми, малиновыми.
Кленовые листья… Сын Стивена прислал нам один вскоре после того, как уехал в Монреаль получать высшее образование. Конверт был длинный, марка незнакомая, а внутри еще конвертик, и в нем симпатичный кленовый листочек — один из тысяч листьев, лежавших на тротуаре. Я осторожно ощупываю конвертик и листик по многу раз, рассматриваю марку и мысленно вижу Стивенового сына, идущего по тротуару вдоль черной ограды. Очень холодно. Я вижу, как он останавливается, чтобы высморкаться, смотрит на кленовые листья под ногами и вспоминает о нас, своих двоюродных братьях и сестрах. Он в толстом пальто, которое хорошо защищает от холода, в руке у него портфель. Вот каким я вижу его в Монреале, счастливого Великого Студента, шагающего по тротуару, усыпанному кленовыми листьями. И таким же я хочу видеть моего Дэйо.
Все началось после отъезда Стивенова сына в Монреаль — из зависти или из боязни соперничества стивеновцы стали плохо относиться к Дэйо. Они и прежде недолюбливали мальчика. А тут… стали стелить ему постель в гостиной, на полу, и он должен был ждать, пока не разойдутся все домочадцы; у него не было угла для занятий, как у сына Стивена, и он усаживался с книгами на крохотном балкончике. Балкончик висел низко над самым тротуаром — так что любой прохожий мог видеть Дэйо. Да и не только видеть — мог без труда протянуть руку и перевернуть страницу книги, которую тот читал. И тем не менее эта постоянная зубрежка у всех на виду принесла ему добрую славу среди соседей, и я думаю, что это-то и вызвало раздражительность Стивеновой семейки. Ибо они считали, что никто, кроме них, не имеет права послать сына учиться.
Особенно злобствовали почему-то дочки, хотя, думается, им следовало бы гордиться таким красивым кузеном. Куда там! Как все мещане, они желали хорошей жизни и успехов только для себя. Такова уж человеческая природа — каждый норовит выбиться в люди за счет ближнего. Им стало казаться, что Дэйо хочет их всех обскакать, и поэтому я не удивился, когда в один прекрасный день получил от дяди Стивена письмо о том, что Дэйо «оказывает дурное влияние на девочек».
И можете себе представить, как они обрадовались, когда Дэйо, несмотря на всю свою зубрежку, провалился на экзаменах. Я-то представляю, как они ликовали! Причина была, конечно, не в самом Дэйо, а в плохой школе. Хорошая школа дяде Стивену была не по карману. О государственных школах у нас говорили, что они «не дают фундаментальной подготовки по основным предметам», и поэтому Дэйо направили в какую-то частную, где, по общему мнению, «не учителя, а сборище тупиц и невежд, которые и сами ничего не знают». Но дочерей Стивена все это, понятно, мало интересовало.
Вы, может, думаете, что Стивен, который так хвастается своими передовыми взглядами, заступился за Дэйо, помог малышу или ободрил его? Куда там! Дядя Стивен с тех пор, как уехал в Канаду его сын, сильно сдал. Он ко всему потерял интерес. Стал похож на человека, который со дня на день ждет плохих вестей — как будто он держит все время в руках какой-то тяжелый предмет, который вот-вот упадет и придавит его. Лицо отекло, волосы поседели и стали как щетина.
Однако первая плохая весть пришла не к нему, а ко мне. Возвращаюсь я как-то домой после тяжелого трудового дня и застаю дома Дэйо. Он хорошо одет — словно пришел в гости. И вдруг он говорит, что пришел насовсем и больше к Стивену не вернется. Они, говорит, хотели сделать из меня своего слугу, чтобы я у них был на побегушках. И я вижу: Дэйо боится, что мы ему не поверим и отошлем назад. Мой папаша ведет себя, как всегда в таких случаях: почесывается, яростно скребет жесткую щетину на подбородке — любимый его жест, — а потом говорит с таким глубокомысленным видом, будто он все это заранее предвидел: «Тебе нужно смириться». Несчастный Дэйо оборачивается ко мне. Я смотрю ему в лицо — оно сейчас такое печальное и испуганное — и чувствую, как слабею и сам начинаю дрожать. Кровь не находит себе места в жилах, а руки наливаются болью, будто у меня вместо костей проволока и кто-то тянет и тянет эту проволоку. «Я должен уехать, — говорит Дэйо. — Уехать отсюда совсем. Если я останусь здесь, эти люди доконают меня своей злобной завистью». Я не знаю, что сказать. У меня нет нужных знакомств, я не знаю никого, кто мог бы ему помочь. Знакомства есть опять же у дяди Стивена, но не к нему же обращаться за помощью. «Мне здесь нечего делать», — твердит Дэйо. «А что, если тебе устроиться на нефтепромысел?» — говорю я. «Промысел, промысел! Белые всю хорошую работу отдают своим. Самое лучшее, на что можно рассчитывать, — это стать скамеечным химиком»[67].— «Скамеечный химик». Я впервые слышу это слово, и оно производит на меня впечатление. Семья Стивена не верила в способности Дэйо, но мне-то ясно, что мой брат преуспел за эти два года — он даже говорить стал по-другому. Теперь он говорит неторопливо, размеренно, не перескакивая с одного на другое, не размахивая руками, и даже приобрел какую-то новую интонацию: временами голос его становится тонким, почти женским — так разговаривают все образованные люди. Мне нравится, хотя и немного смущает, эта его новая манера речи — ну прямо учитель английского языка. Я не перебиваю его — пусть говорит; я вижу, как с лица его постепенно исчезает грустное и испуганное выражение, и спрашиваю: «Так, значит, ты хочешь учиться дальше. Но чему: медицине, счетоводству, законам?» Тут вмешивается наша мама: «Не знаю кто как, а я давно мечтаю увидеть нашего Дэйо дантистом…» Это вполне в ее стиле — мы все знаем, что до настоящего момента она не помышляла ни о «дантизме», ни о чем-либо ином для своего младшего сына. Мы даем ей еще немного поговорить, и, когда она удаляется на кухню, Дэйо снова начинает рассуждать вслух. На мой вопрос он долго не дает мне прямого ответа, что-то мямлит и ходит вокруг да около, а потом наконец выпаливает: «Буду учиться авиационному пилотированию».