— Да.
Когда они добрались до дома, небо уже светлело. Тревора отослали спать. Он обошел весь дом в поисках мамы, но оказалось, что она у отца в больнице.
В течение последующих трех дней Тревор не испытывал ни тяжести, ни горя, а только странную пустоту, какое-то притупление чувств. Все будто ждали чего-то, что заставит их сильнее ощутить серьезность происходящего.
Тревор, по-прежнему безучастный, хотя он и понимал, что их постигло большое несчастье, ездил с мамой в больницу. Мама казалась раздавленной, обезумевшей от горя, она тяжело молчала и только время от времени порывисто сжимала Тревора в объятьях. Мальчик видел, что отец умирает. Он уже никого не узнавал, даже маму, лежал на спине с закрытыми глазами и жадно ловил ртом воздух. Его руки безжизненно лежали на одеяле. Мама сидела на жестком табурете и глядела на мужа то напряженно, то рассеянно, будто думала о чем-то постороннем.
В среду около четырех часов пополудни больной перестал дышать. Мама вздрогнула и закричала:
— Сестра, сестра! Тревор, позови сестру!
Тревор не испугался, он только с любопытством посмотрел на отца. Лицо больного умиротворенно расслабилось, а затем стало чужим, лишенным какого-либо выражения. Сестра накрыла покойника простыней.
Мама встала с табурета, выпрямилась во весь рост и, закрыв лицо ладонями, дала волю слезам. Когда она опустила руки и обернулась, кровать была уже отгорожена ширмой. Мама посмотрела на Тревора, и из ее глаз снова покатились слезы. Плакала она беззвучно, и Тревору показалось, что мама плачет от усталости и что слезы приносят ей облегчение.
Никого из родственников в больнице не было. Тревор с мамой направились к стоявшему у подъезда такси. У выхода они встретили преподобного Томаса, их пастора.
— Добрый вечер, миссис Франклин, — приветливо улыбнулся он. — Как поживаете?
— Спасибо, ничего.
— А как ваш супруг?
— Он скончался, святой отец, — всхлипывая, ответила мама.
Пастор пожал маме руку, помог ей сесть в машину и смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду.
И вот они дома. Новость разлетелась быстро, и дом стал наполняться соболезнующими друзьями. Невестка принесла маме чашку теплого молока, в которую незаметно опустила успокоительную таблетку, а потом увела ее в спальню.
Появились братья отца. Тревор наблюдал за тем, как они отдают распоряжения, договариваются об извещении в газете и по радио, созваниваются со священником, уславливаются о месте на кладбище и времени похорон.
Гостиная наполнилась людьми. Они вспоминали, когда видели отца в последний раз, каким он был замечательным человеком. Тревор знал, что он слишком юн, чтобы судить о взрослых, и все-таки не мог не думать о том, что они фальшивят, притворяются. Их сочувствие было неискренним, словно отрепетированным. Тревор едва сдерживался, чтобы не сказать им об этом.
Похороны состоялись на следующий день. Им предшествовали суетливые приготовления. Все утро тетки Тревора готовили бутерброды, заворачивали их в вощеную бумагу и салфетки, чтобы они не зачерствели. Около двух часов из морга привезли тело усопшего. Мама припала к открытому гробу, жадно впиваясь глазами в чужое, неестественное лицо покойного. Наконец ее уговорили подняться в спальню и переодеться для похорон. В половине четвертого мама спустилась вниз и встала у парадной двери, встречая гостей с выражением горделивой стойкости на лице.
Гости выражали маме краткие или пространные соболезнования и шли к гробу, с любопытством вглядываясь в лицо отца.
— Ушел на покой, аминь! — все как один восклицали они, и Тревору это показалось даже забавным. На лужайке перед домом взрослые спорили о том, кто лучше знал покойного и кто видел его последним. Тревор изо всех сил старался напустить на себя печаль и не сердиться, когда его называли «малыш».
К четырем часам приехал пастор. Прислонившись спиной к черному пианино, он прочел короткую молитву. Гроб подняли со стульев, вынесли из дома и поставили на катафалк. Тревора вместе с мамой усадили в машину какого-то богача; оказалось, что отец и этот человек состояли в церковном совете. Тревору понравился «студебеккер» — удобная машина!
В церкви мама крепко взяла его за руку. Держалась она прямо, с достоинством, но Тревор видел ее заплаканные глаза под черной вуалью.
Неисповедимы пути господни,
Чудны дела его…
Слова эти разозлили Тревора. Кто он такой, этот бог, что ему все дозволено? Он думал о школьных проповедях, о неразрешенных загадках, об оставшихся без ответа вопросах…
Речь священника показалась Тревору искренней. Пастор, видно, хорошо знал отца. Тревор ожидал услышать пустую благочестивую болтовню, но все оказалось иначе. Впервые ему захотелось заплакать. Затуманившимися глазами глядел он на стоявшего в проходе пастора, на бронзовое распятие на алтаре, не похожее на деревянный крест в школе. Он вспомнил, как всего год назад отец пел в церковном хоре и нес распятие на пасху.
Когда отпевание кончилось, все вышли из церкви и направились на кладбище, к отрытой под деревом могиле. Место тенистое, только вот сухие листья будут падать прямо на могилу. Впрочем, какое это имеет значение!
Гроб поставили на веревки, перекинутые через могилу. Тревор оглянулся на стоявших вокруг людей — у всех одинаковые постные лица.
«Недолог срок раба божьего на грешной земле и полон лишений. Человек расцветает как цветок, приходит час, и его срезают. В расцвете жизни мы уже помышляем о смерти…»
Мама еще сильнее сжала руку Тревора. Скрип веревок был ужасен, страшнее даже, чем стук первых комьев земли по крышке гроба. Мама разрыдалась.
Едва только был насыпан могильный холмик, взрослых точно подменили. Возложив на него венки, они заговорили все разом, на лицах появились улыбки, и уже казалось, что это не похороны, а пикник. Даже мама, поддавшись общему настроению, улыбнулась жалкой, вымученной улыбкой.
— Ну, малыш, теперь ты должен заботиться о маме.
Тревор кивнул.
— Теперь ты единственный мужчина в доме.
Тревор важно надулся, проникаясь чувством собственной значимости. «Взрослых не поймешь, — думал он. — Зачем притворяться грустными, кому нужно их фальшивое сочувствие?»
— Да, сынок, жизнь продолжается, — говорил ему какой-то мужчина. — Выше голову, постарайся поскорее забыть, что было.
«Как мне себя вести, что говорить, когда я вернусь в школу? — раздумывал Тревор. — Какое-то время мне не будут давать прохода. Что я должен сказать окружающим? Чего от меня ждут?»
— Ну, молодой человек, — услышал он голос дяди, — мы гордимся тобой. Я не видел у тебя ни слезинки.
Тревор смущенно улыбнулся. Мама по-прежнему крепко держала его за руку.
X. П. Моррисон (Ямайка)
ЧУЖОЙ НА РОДИНЕ
Перевод с английского В. Кунина
Городскую площадь заполняло множество шумных, неряшливо одетых людей. Цвет их лиц варьировал от иссиня-черного до светло-коричневого. Те, что побледнее, были тоже местными — случайные отпрыски какой-нибудь девчонки с острова и заезжего иностранного моряка либо солдата, попавшего сюда на день, на месяц или на год. Среди них и ходил незнакомец, аккуратный, розовый и респектабельный.
Мужчины и женщины, толпившиеся на площади, по своему поведению подразделялись на две резко отличавшиеся одна от другой группы. Одни казались ужасно занятыми и суетливыми, другие — медлительно-небрежными и ленивыми, они пребывали в дикарском, но величественном покое. Гортанный смех, резкие согласные и искаженные гласные превращали английский язык, на котором они говорили, в дикую тарабарщину для большинства приезжих. Джеффри Хорнсби бродил среди них, и сердце его, несмотря ни на что, было согрето братской любовью. Мысленно он не переставал повторять: «Мой народ, мой народ!» Вдруг он заметил голубой автобус, отъехавший от стоянки, и понял, что опоздал. Недоумевая и досадуя, он наблюдал, как автобус поворачивает за угол в пятидесяти ярдах от него и соображал, что предпринять. Было ровно три часа тридцать минут, если верить часам на башне ближайшей церкви. Он никак не предполагал, что автобус отправится вовремя. Три загородных автобуса все еще торчали на стоянке явно вопреки расписанию, но водитель этого, как назло, оказался пунктуальным. Джеффри остановил какого-то мужчину, слонявшегося поблизости: