Маленький, угольно-черный пузатый чиновник, говоривший на чистом английском языке, который к удивлению Джеффри, перешел на пиджин инглиш[83], когда тот обратился к своему подчиненному, настаивал на том, чтобы считать Джеффри полностью иностранцем, так как мать была американской подданной.
— Значит, вы говорите, у вас здесь только дальние родственники? — допытывался чиновник. — А ваш отец, хотя он и был из местных, умер пятнадцать лет назад, не так ли?
— А то, что я сам здесь родился, видно, не в счет? — запальчиво спросил Джеффри.
Это рассердило чиновника. И то, что раньше объяснить было трудно, теперь объяснить стало и вовсе невозможно. Как мог Джеффри раскрыть ему свое тайное желание снова обрести родину в Вест-Индии? Было бы просто бессмысленно говорить с чиновником о чувствах, которые заставили его вернуться на землю отца, где, как ему говорили, каждый человек независимо от его происхождения считался человеком. Маленький чиновник, вероятно, тоже не решился бы признаться в своем глубоком убеждении, что всякий, у кого есть голова на плечах и честолюбие, мечтает жить в Соединенных Штатах, а тот, кто ведет себя, как этот бледнолицый иностранец, оставивший Нью-Йорк, чтобы поселиться на маленьком тропическом островке, либо коммунист, либо тайный агент какого-нибудь другого «изма».
Наконец Джеффри было разрешено покинуть аэропорт вместе с встретившим его мистером Уиттингхэмом, другом его знакомых из Бенбоу-тауна.
На следующий день в бунгало Уиттингхэма, когда они сидели за столиком с прохладительными напитками, между Джеффри и семейством Уиттингхэма завязалась приятная беседа, которая помогла преодолеть отчуждение, поначалу возникшее между ними.
— Дома здесь весьма привлекательны, — заметил Джеффри.
— Да, вы правы, — загорелое лицо мистера Уиттингхэма никогда не посещала улыбка. Его всегдашняя сдержанность — результат хорошего воспитания — не позволяла давать волю эмоциям. Казалось, он взвешивает свое следующее замечание.
— Все у нас приходит в упадок, — сказал он. — Слишком много черных приезжает сюда.
Джеффри едва не поперхнулся лимонадом. Но мистер Уиттингхэм невозмутимо продолжал рисовать картину социальных бедствий в их округе. Чтобы не вступать в спор, Джеффри отважился сообщить, что он «не вполне иностранец». Он завел разговор о том, кого из родственников он может еще застать в живых.
— Мой отец — уроженец Клермонта в Сент-Энн, — сообщил Джеффри. — Он был врач. Доктор Амос Хорнсби.
— Хорнсби? Что-то я не слышал ни о каких Хорнсби. А ведь я прекрасно знаю Клермонт, — заметил мистер Уиттингхэм.
— Они были бедны, — объяснил Джеффри. — Дед плотничал. Бабка моя была белая — немецкого происхождения. А дед… — Джеффри помолчал и затем, к своему собственному удивлению, спокойно закончил: — Он был абсолютно черный.
Реакция мистера Уиттингхэма вознаградила Джеффри. Изумление на его лице, как у актера, мгновенно сменилось радостью, а затем неподдельным любопытством.
— Я никогда бы не догадался, — сказал он наконец и, как в салонной комедии, разразился неестественным смехом. — Мои бабушка и дедушка были тоже черные.
Мистер Уиттингхэм явно почувствовал облегчение. Прощаясь, он дважды похлопал Джеффри по плечу.
Джеффри смотрел на меняющийся пейзаж за окном автобуса. Плантации тростника исчезли, и по обеим сторонам дороги появились грязные, некрашеные лачуги. Вдруг он заметил, что дорога стала совсем узкой. Деревянные, кирпичные и бетонные дома, каждый, словно Пизанская башня, нависали над нею. Казалось, они готовы в любую минуту свалиться на проходящий автобус. Дорога перешла в улицу. И тут же обнаружились все признаки городского района. Они проехали заправочную станцию, затем другую. Обе они так же были лишены местного колорита, как и те, что Джеффри видел в городе, из которого только что уехал. Вывески на них те же, что и на заправочных станциях в Новом Свете — «Видол», «Эссо», «Шелл»… «Заправочная станция „Шелл“ у моста…» — вспомнил Джеффри. Подозревая, что проехал свою остановку, Джеффри беспомощно огляделся в поисках кондуктора. Молодого парня не было, но женщина сидела на прежнем месте.
— Где мы сейчас? — спросил ее Джеффри.
Она улыбнулась, снова выставив напоказ розовые десны и крупные белые зубы.
— Это Бенбоу-таун, — сказала она.
— Значит, заправочную станцию «Шелл» у моста проехали?
— Эй, водитель, — спросила женщина, — проехали мы заправочную станцию «Шелл» у моста?
— Да, — коротко ответил тот, продолжая вести автобус и подавать сигналы пешеходам, козам, собакам и свиньям, запрудившим улицу.
Джеффри беспомощно посмотрел в его сторону и вдруг разозлился до такой степени, что почувствовал желание ударить его по голове чемоданом. Он посмотрел на всклоченные вихры водителя, затем перевел взгляд на ветровое стекло и далее на дорогу. В тридцати ярдах впереди виднелась другая бензоколонка.
— Высадите меня вон у той, — крикнул Джеффри. Ярость владела им. Ему стало жарко, и не только из-за жары. Но он вдруг снова успокоился и принялся размышлять. Лихорадочно прикидывая в уме, как поступить, он решил, что на этой станции должен быть телефон.
Автобус остановился, и Джеффри вышел с чемоданом, обернувшись на мгновение к доброй, словоохотливой женщине, ожидавшей от него прощального жеста.
— Большое спасибо, — сказал он.
— Не стоит, — ответила женщина. И хотя она сидела в той же позе, ей удалось изобразить нечто вроде вежливого поклона.
— Такой приятный джентльмен, — сказала она достаточно громко, чтобы Джеффри услышал. Но автобус уже снова тронулся в путь, скрип колес и грохот мотора вместе с ревом гудка совершенно заглушили ее голос. Автобус исчез.
Джеффри вошел в контору заправочной станции. Сморщенный человек в синем комбинезоне быстро поднялся из-за стойки и поинтересовался, чего хочет посетитель.
— Разрешите мне, пожалуйста, позвонить от вас по телефону, — попросил Джеффри, призывая на помощь все свое обаяние. Это стоило ему немалых усилий.
— Весьма сожалею, сэр, но у нас нет телефона, — ответил служащий.
— А где здесь можно найти телефон? — спросил Джеффри теперь уже раздраженно.
Служащий поколебался, а затем, тщательно подбирая слова, как если бы он говорил с несмышленым ребенком, ответил:
— Около двух кварталов отсюда. Вон та-ам!
В его голосе звучали какие-то странные нотки, которых Джеффри сначала не уловил. Когда мужчина сказал «та-ам», Джеффри стало ясно, что он пытается говорить на американский манер, вероятно для того, чтобы угодить посетителю-иностранцу. Джеффри стало неловко.
— Спасибо, — сказал он и вышел на улицу. Он снова почувствовал себя одиноким путником, несмотря на то что на улице встретил полдюжины прохожих.
Через два квартала он остановился перед грязным коричневым домом. Над вращающейся дверью нижнего этажа висела вывеска. Он прочел надпись, сделанную большими серебряными буквами на голубом фоне, — «Бар Рио-Рита». Джеффри вошел и оказался в комнате, половину которой занимала буфетная стойка. За ней хозяйничала угрюмая девица, полукитаянка-полунегритянка, с лицом цвета светлой патоки. Когда он вошел, девица повернулась к нему спиной и принялась тщательно мыть грязные стаканы. Наконец она взглянула на него, и Джеффри спросил:
— Можно мне воспользоваться вашим телефоном?
— Нет у нас никакого телефона, — ответила она. И продолжала мыть стаканы, а Джеффри никак не мог успокоиться.
В баре слышен был только шум воды, лившейся на стаканы в мойке. Но вдруг донеслись какие-то новые звуки. Грубый голос пробасил: «Домино!» Тут только Джеффри заметил дверь, ведущую на веранду, где сидели за столом трое мужчин. Они играли в домино. У того, что сидел спиной к стойке, была самая толстая шея, какую Джеффри когда-либо приходилось видеть.