— Что ты на меня так уставилась?
— Я?! Ничуть, это вы все время не спускаете с меня глаз, а у самого что-то недоброе на уме…
— С чего ты взяла? Просто загляделся на мою красавицу Кин-сан…
— Да? Ну вот, и я тоже… Любуюсь, каким вы стали интересным мужчиной.
— Э-э, пустяки, пустяки… Все отговорки…
Табэ чуть не проговорился, что у него мелькнула мысль об убийстве, но усилием воли подавил уже готовые было сорваться слова.
— Для вас расцвет еще только наступает. Счастливый!..
— Да и ты тоже далеко еще не стара.
— Я? Нет, для меня уже все кончено. Все уже позади. Еще год, самое большее — два, а потом, пожалуй, уеду доживать век в провинцию.
— Значит, ты пошутила, что до смерти не оставишь старых привычек?
— Ах, что вы! Я ничего подобного и не говорила! Я живу только воспоминаниями, больше мне ничего не нужно. Давайте же останемся добрыми друзьями.
— Не увиливай… Друзьями! Ты ведь не барышня-гимназистка, что начала толковать о дружбе. А воспоминания… Черта ли в них, в воспоминаниях!..
— Что ж, может быть, вы и правы… Но ведь вы сами, первый, заговорили о том, как мы ездили в Сибамата.
Табэ опять беспокойным жестом погладил коленку. Ему нужны деньги. Деньги! Надо получить у нее взаймы хотя пятьдесят тысяч.
— Значит, ты и в самом деле никак не можешь меня выручить? Я отдаю в залог все мое дело…
— Вы опять о деньгах? Со мной об этом толковать бесполезно. У меня нет ни гроша. А богачей таких я не знаю, да и откуда мне знать? Мне самой бы впору попросить у вас взаймы…
— Послушай, если все пойдет удачно, я верну тебе гораздо большую сумму. Я тебя не оставлю. Ты мне будешь всегда дорога…
— Оставьте, хватит… Довольно этих любезностей. Вы же обещали, что не станете больше говорить о деньгах!
Казалось, по комнате со свистом пронесся порыв осеннего ветра; Табэ сжал в кулаке тяжелые щипцы, лежавшие у жаровни. Ярость исказила лицо. Какая-то дразнящая мысль танцует в его мозгу; весь во власти этой мысли, Табэ с силой сжимает щипцы. Электрической вспышкой ударяет в голову кровь, будоражит его, туманит сознание… Кин с безотчетной тревогой неотрывно глядит на руку Табэ. Ей кажется, будто все это когда-то уже было с нею, будто она переживает эту сцену вторично.
— Вы пьяны. Пожалуй, вам и в самом деле лучше переночевать здесь.
Услышав, что ему позволяют остаться, Табэ разжимает кулак. Шатаясь, походкой вконец захмелевшего человека, он выходит из комнаты. Кин глядит ему вслед и, словно о чем-то догадавшись, презрительно усмехается. После войны люди стали на себя не похожи… Кин достает из шкафчика баночку с хиропоном и поспешно проглатывает пилюлю. В бутылке еще осталась треть виски. Пусть выпьет до дна, напьется мертвецки пьян, — завтра она выгонит его прочь. Ну, а ей — хочешь не хочешь — придется всю ночь просидеть не смыкая глаз… Кин схватила фотографию юного Табэ и швырнула в яркое пламя жаровни. Повалил густой дым. Запахло гарью. Служанка осторожно приоткрыла фусума, заглянула в комнату. Кин, улыбаясь, жестами приказала ей постелить гостю в другой комнате. Чтобы поскорей заглушить запах горелой бумаги, Кин бросила в огонь ломтик сыра.
— Э, что ты тут жжешь? — В раздвинутые фусума заглянул Табэ; одной рукой он опирался на полные плечи служанки.
— Хотела попробовать, вкусен ли жареный сыр, и нечаянно уронила в огонь…
В клубах белого дыма вьется тонкая черная струйка. Круглый стеклянный абажур, свисающий с потолка, похож на плывущую в облаках луну. От жаровни несет едким чадом. Задыхаясь, Кин ходит по комнате и с силой раздвигает перегородки и оконные рамы.
1948
ЯСУСИ ИНОУЭ
ОХОТНИЧЬЕ РУЖЬЕ
Перевод Б. Раскина
В последнем номере «Друга охотника» — тонкого журнала, издаваемого Японским охотничьим клубом, напечатано мое стихотворение «Охотничье ружье».
Чтобы никто не подумал, будто я питаю какой-то интерес к охоте, сразу оговорюсь: воспитывала меня матушка, не выносившая и простого разговора об убийстве, а потому я ни разу в жизни не держал в руках даже духового ружья.