И правда, Чоле занервничал.
— Шли мы купаться… Ну, потом я обул сапоги, он — опанки. Он веселый, ничего не говорит, я веселый, ничего не говорю, не к чему много болтать, чтобы понять друг друга. Да, Пипе? Ты ведь сам меня учил. Разве не так? — зачастил он.
Огонь злобы и возмущения, вызванный дурацкими объяснениями Чоле, вспыхнул, точно сухой хворост, все схватились за оружие, но тут, как раз вовремя, часовой со скалы закричал:
— Марко идет!
Теперь не до Чоле, не до сапог — все было забыто, как вчерашний день и прошлогодний снег. Да и сам Чоле, захваченный важной новостью, во все глаза глядел с утеса.
Марко шел с трудом. Два огромных мешка явно резали ему плечи, одной рукой он придерживал мешок, сползавший на шею, а другой загребал, словно веслом. Кряхтел, красный, раздувшийся, как заряженная пушка. Видать, и выпил немало — он покачивался и позевывал, Брел медленно, нога за ногу заплеталась. Часто останавливался передохнуть, крупные капли пота стекали с подбородка, блестевшего от жира — следа недавнего обжорства.
Он улыбался во весь рот, причмокивал толстыми губами и походил на объевшегося сметаной кота или на ярмарочного торговца, нагруженного подарками. Если б не горы и не тяжелые мешки, он бы запел. Заметив на вершине скалы людей, Марко закричал:
— Не хочет ли кто помочь?
Никто не шевельнулся.
— Тогда буду сидеть, пока не съем весь хлеб и солонину, — пригрозил он и уселся на плоский камень.
Чоле и Лука в страхе переглянулись. С него станет, этот обжора все может. Бегом кинулись они в горы: чтоб не успел проглотить ни кусочка. Чоле в полковничьих сапогах казалось, что рассвирепевшие черти схватили его за ноги острыми клещами, прижимают в адской кузнице раскаленное железо к его воспаленным глазам и ворошат кочергой в голове. Он стиснул зубы (и в мозгу зашипело). Еще крепче стиснул зубы: не давать повода этим зубоскалам злорадствовать, терпеть, пока ноги не привыкнут.
Добрались до Марко, в сердцах чуть не силой выхватили мешки, словно наказывали его за непростительную сытость, и отправились обратно.
Теперь Марко шел налегке. Пусть! Пусть потаскают! Быстро прибежали! Как на блины! Знают, с кем дело имеют! Не для себя же он нес! Когда он обозлится, может съесть все до последней крошки, особенно если знает, что кто-то хочет его провести, как воробья на мякине, воспользоваться его страданиями. И наоборот, когда он видит душевное отношение и доброжелательность, тогда, уж поверьте, он расшибется в лепешку. Вот и сейчас, Марко, брось придирки, пересолишь, и кошке не годится. Пусть разглядывают тебя с ног до головы, а ты знай свое дело и в душе можешь порадоваться, как они перед тобой лебезят. Чего ты ждешь? Не будет признания, не будет похвалы, ведь и от тебя этого не дождешься. Не хвастай перед голодным, посмейся над ним в душе, если он наглец, а сам держись с достоинством, как хозяин доброго коня (если не ты конь!); это пройдет, как и голод.
— Видать, тяжко тебе пришлось у попа? — насмешливо спросил Лука.
— Раскормил, как поросенка на рождество, — прохрипел Чоле.
— По своей воле ничего бы не дал, из него ничего не выжмешь. Да только и я не простак, — незлобиво, с ленцой бормотал Марко.
— Если ты не принес табак, я тебе ухо оторву! — вдруг выпалил Чоле.
— Почему ухо? — удивился Марко.
— Ты же все равно глухой, чтоб совсем ничего не слышал. — И Чоле захохотал.
— Ишь ты! — выдохнул Марко. — Красиво поешь, да противно слушать. Тебе бы вернуться в твою овечью шкуру, в ней ты куда умнее. И добрее.
Чоле смолчал. Он не мог понять: похвалил его Марко или обидел! Искоса глянул на Луку; тот, как обычно, осмотрительно держался середины — ни за, ни против. Значит, так и есть — укусил его Марко, да крепко, до крови, дальше некуда. Ловко. Браво, Марко! Ловко. А раз ловко, отомстить трудно. Но зачем мстить? Было б за что. Никому не надо мстить без большой на то нужды. Сейчас он сам виноват: язык у него болтается, и небо кажется с овчинку, только все это не от злобы, а из-за тесных сапог.
Пипе вышел навстречу и воздел руки.
— Блаженны очи, что тебя зрят! — обратился он к Марко, как с амвона, а затем железным голосом объявил: — Если не несешь доброй вести, лучше бы тебе не возвращаться.
— Ничего я не знаю, — проворчал Марко, ему показалось, будто его окатили холодной водой. «Этот Пипе тебя, братец, и образует и опечалит в минуту, что молодка. Такой уж он человек — все в нем как град и солнце для виноградника!»