Мальчишка, вызвавший гнев, в мгновение ока оказывался на улице и с безопасного расстояния показывал свои раны: «Смотрите, синьор, кровь!.. Так в футбол не играют…» Джованни в ответ смеялся, ему не хотелось гоняться за сопляком по Зеленой Яме, но старшему офицеру было не до смеха. Он считал своим долгом защитить авторитет и честь итальянской армии.
«Иди сюда! — приказывал он. — Немедленно! Думай, дурак!»
Так — перепалкой на двух языках, когда никто ничего не воспринимал, — заканчивалась игра. Все завершалось к обоюдному удовольствию: офицеры забирались в грузовик, одержав фактическую победу, радуясь, что рассчитались за унижения, ведь на поле оставалось множество мальчишек, которые зализывали свои раны, мы же были довольны тем, что каждому из них, лично, доказали его неуклюжесть и всех по очереди вывели из себя. Наша победа, таким образом, была торжеством духа и находчивости над глупостью и грубой силой.
Под колонкой во дворе дома на Люблянской мы обмывали раны, смывали пот с лица и долго не расходились, смакуя и обсасывая наиболее комические эпизоды игры, и смеялись, смеялись…
— Ну-ка, Джованни, лови этого осла! Держи его! Нельзя безнаказанно издеваться над офицером итальянской армии.
Так, шутя, мы учили итальянский.
— Наказание? — спрашивал Янез Грум. — Что он хотел этим сказать?
— Он хотел сказать, — пояснял Метод Шкоберне, — что никто не смеет издеваться над итальянским офицером безнаказанно.
Смех мало-помалу стихал. И мы с нетерпением ожидали следующего полудня, чтобы опять встретиться с итальянскими офицерами. Получалось, мы прямо не могли жить друг без друга, как будто между нами возникли те особые связи, которые существуют между охотниками и дичью, мстителями и их жертвами.
И все же игра оставалась игрой. Хотя именно в эти дни из Зеленой Ямы ушли в лес первые парни и мужчины, и это была уже не игра — начинался беспощадный бой не на жизнь, а на смерть. Раньше всех лесная чаща приняла Фрица Бежана, Здравко Маркича, Радо Когоя, Зорку Окретич и Тину Корошец — пятерых скомпрометированных историей с церквами коммунистов. Затем ушли Павле Балох, Винко Почервин и Борис Прелч, наш Ицо Хитрец[41], который еще накануне вместе с нами измывался над итальянскими офицерами.
А потом, всем на удивление, исчез Вики Камникар, парень постарше, немногословный, сдержанный силач, который иногда появлялся на футбольном поле в спущенных гетрах и обращался с нами ничуть не лучше итальянцев. Когда он бросался за мячом, вихрь, возникавший при этом, прямо-таки разбрасывал нас в стороны. Если вдобавок мимоходом он задевал кого-то металлическими застежками своих широких, болтающихся на бедрах штанов, то крови было не миновать. Разница между ним и итальянцами заключалась лишь в том, что Вики уводил раненого к себе домой и приказывал жене: «Ну-ка, Минка, перевяжи этого мальчишку!» И если ты не пикнул, пока Минка обрабатывала рану спиртом или йодом, он трепал тебя по плечу и говорил: «Ну, будешь продолжать в таком же духе, может, и станешь настоящим «фусбалистом».
Наконец исчез и Фрас Тоне, который — оставаясь верным своему задиристому характеру — уже давно поговаривал об этом. Очевидно, ему было невмоготу: рубашки, разодранные рыжебородым карабинером, ссадины на подбородке и шее, оставшиеся от итальянского пистолета, поедание грязных листовок, окровавленный мясницкий топор, неуклюжий велосипед да и вся эта позорная, полная унижений жизнь… После того как многие зеленоямские парни и мужчины ушли в партизаны и обосновались где-то под Кримом, он ежедневно, хотя бы раз, среди бела дня, прямо на улице, кричал, да так, что на висках обозначались жилы: «Да здравствует Россия! Да здравствует Сталин!» Люди урезонивали его, поспешно закрывали окна, а он только распалялся и кричал еще громче, а потом принял решение.