Где в этом странном доме обитал Попугайчик, в мансарде ли с птицами или с матерью в подвале, никто не знал. Он тоже выглядел не вполне нормальным: тело и конечности пропорциональны, но голова — чересчур велика, как у больного водянкой, и, когда он говорил с кем-нибудь, она устало валилась то на левое, то на правое плечо, то, правда редко, на грудь. В свои двадцать лет он был почти лысым, и даже лысина была не такой, как у других: плешь обнажала виски, а желтоватый пушок сохранившихся волос покрывал макушку и темя. Но он был живым и приветливым парнем. Некоторую притягательность ему, как и всему этому мрачному дому, придавало его увлечение канарейками, и он со своими клетками всегда был на виду, всегда куда-то спешил по делам и при этом каждому скромно, учтиво улыбался.
Я наткнулся на него у калитки, мне повезло, не пришлось искать его в доме, куда я заходил со стеснением и боязнью.
— А, — зевнул он, — мой юный друг пришел за своей птичкой. Что ж, за мной! Я давно тебя ждал! Она должна прожить у тебя самое меньшее год, если хочешь к следующей зиме, когда живность обзаводится семьей, узнать все ее привычки.
Он повел меня в дом, но вдруг остановился.
— Самца или самочку? — И тут же ответил: — Самца, конечно, самца, ведь только они поют. Я спросил тебя потому, что самочки заперты внизу, отдельно от самцов.
Мы миновали второй этаж и двинулись дальше, наверх. Когда он открыл дверь в мансарду, я отскочил, заткнул уши и зажмурился. Под крышей кружился пух вперемешку с мелкой крупой, щебет, усиливавшийся, пока мы поднимались, превратился в настоящий гам. Стены и потолок были увешаны клетками, где порхали желтые и зеленые птички, чистили перышки, терлись о решетки и клевали корм, повсюду кружился пух и были рассыпаны зернышки, птицы пели дружно, как в хоре. Попугайчик смотрел на меня и смеялся, наслаждаясь впечатлением, которое произвело на меня это зрелище. Уже давно я не видел такого довольного человека, да и такого диковинного королевства.
— Ну что, настоящий цирк? — прокричал он.
Дверь Попугайчик оставил открытой, чтобы гомон, выплеснувшись в дом, ушел вниз, к самочкам, иначе невозможно было говорить. Затем вытолкнул меня на середину комнаты:
— А теперь присмотрись получше и выбери себе птичку. Это — гарцские канарейки, роллеры, малинуа, есть даже гибриды с чижом. — Он понимал, что его скачущее яркое многоголосое богатство ошеломило меня и я не смогу сразу сделать выбор, а потому продолжал: — Знаешь, канарейка — лучший подарок, думаю, мужчина не может преподнести ничего более приятного своей подруге, чем настоящую канарейку. Он уйдет, а птичка останется, будет петь и напоминать о нем женщине с самого раннего утра, когда у той в голове бродят разные глупости. Только для этого человек должен обладать хоть чуть-чуть культурой любви. У нас этого пока нет, у итальянцев же, особенно среди высшего офицерского состава, предостаточно. И сейчас мое ремесло расцвело, как никогда.
Он снова посмотрел на меня, стремясь уловить, подействовали ли его слова. Потом указал на клетку, подвешенную под потолком, сверху была стеклянная крыша, чтобы канарейкам было светло.
— Сколько, думаешь, я получил на прошлой неделе от полковника Трапатони за такого вот малинуа?
— Не имею представления.
— Конечно, если не знаешь, что такое малинуа, то не можешь иметь понятия о цене; малинуа, видишь ли, это так называемые бельгийские канарейки, они в большом почете у французов. А что в фаворе у французов, то обязательно и у итальянцев. У малинуа трель живая, теплая, многоколенчатая, но значительно короче, чем у роллеров, значительно короче! Так знаешь, сколько я выжал из него, из того полковника? Сто пятьдесят лир! Это почти половина его месячного жалованья. Как если бы в старой Югославии я взял за канарейку пятьсот динаров.
— А ты уверен, — спросил я, — что полковник заплатил тебе только за канарейку?
Он пропустил вопрос мимо ушей. Опять взглянул на меня, на сей раз с хитрецой, и ковырнул под ребро: