— Ну как, выбрал?
— Давай вот этого, — указал я на пеструю пташку с зеленоватым отливом, которая была покрупнее и поспокойнее, чем другие.
— Этого старика! — воскликнул он, как будто я брякнул страшную глупость. — Конечно, ведь он такой яркий. Но разве ты не видишь, какие у него взъерошенные перья? Ему по меньшей мере столько же лет, сколько тебе, если не больше, и он, похоже, болен. — Попугайчик поднялся на цыпочки, открыл клетку, ловко схватил канарейку, подул ей на животик, так что пушок разлетелся в стороны. — Болен, болен, — кивнул он и запустил птичку обратно в клетку. — Наверное, я забыл поменять ему воду или накрошил бедняге несвежее яйцо. Эти птахи привередливы, как никто другой. — Он опять повернулся ко мне и стал разъяснять: — Канарейку выбирают не за красоту или величину, а за пение, в особенности роллера. Ты только послушай.
Я сосредоточился, навострил уши, однако не смог уловить ни одного оттенка в птичьем щебете, слух и так у меня неважный, а в этом гомоне совсем отказал. Я испугался, что Попугайчик примется объяснять, чем отличается один напев от другого, от чего зависит громкость пения, как поют канарейки с открытым и закрытым клювом, какой долготы бывают колена, однажды он уже загружал мне всем этим мозги. Но он даже не взглянул на меня.
— Да, — буркнул он себе под нос, — у тебя уже есть клетка? — Но не уделил ни секунды такой ерунде. — А корм? — продолжал он свои вопросы. — Есть у тебя запасы?
— Какой корм?
— Ясное дело, для канареек. Масличное семя, конопляное, вообще зерно?
— Пока нет.
— Но ты хотя бы знаешь, как их кормить?
— Тоже не знаю, — ответил я. — Я потому и пришел сейчас, чтоб к следующей зиме, когда птички будут обзаводиться потомством, изучить все их повадки.
Но уловка не удалась.
— Зачем же тогда ты вообще здесь объявился? — рассердился Попугайчик. — Или ты думаешь, я настолько жесток, чтобы отдать канарейку такому дураку? Нет-нет, дорогой мой, я никогда бы себе не простил, чтоб кто-то по моей вине мучил этих милых пташек. Пойдем-ка!
Вежливо и решительно он вытолкал меня за порог; несолоно хлебавши, спотыкаясь, я спустился вниз.
Тут меня осенило, что этот лицемер только поиграл со мной, никогда, ни секунды у него не было серьезного, искреннего намерения подарить мне птичку, даже больного пестрого старичка. Это так рассердило меня, что я тотчас схватил первый попавшийся камень. Я не швырнул его, не разбил Попугайчику его стеклянную крышу, хотя, таясь где-то в глубине, обида и злость еще долго терзали меня. Позже я подумал, что и меня привели к нему не самые чистосердечные помыслы, ведь канарейка была лишь предлогом поближе узнать его, это меня немного успокоило: мы были в расчете. Так я утешал себя, но в душе все кипело: мне не удалось выведать ничего, что мучило мое любопытство.
С Попугайчиком теперь дружба врозь, это было ясно, и тут, как нарочно, случай свел меня с Янезом Водником.
Через неделю ночью выпал снег, ударил мороз. И, как каждое утро, когда нужно было, взяв портфель, выходить из дома, я вырвал из тетрадки чистый листок и свернул из него великолепную «сигарету». Затем, с портфелем под мышкой и с «сигаретой» в зубах, направился к трамвайной остановке на Шмартинской улице. В то утро я особенно важничал, изображая взрослого человека: пар, который я выдыхал на морозе, казался облаком настоящего дыма. Для пущей значительности я «стряхивал пепел», заглатывал чертовски холодный воздух поглубже в легкие, задерживал там, так что он порядком нагревался, а потом выпускал то через рот, то через нос.
На Товарнишкой улице мне встретился Янез. Он первым увидел меня и, разгадав мои маневры, добродушно заулыбался; я не стал бросать «сигарету» из страха показаться еще более смешным. Янез вынул из кармана портсигар.
— Бери, — сказал он, — закури хоть одну настоящую. Ведь ты уже почти мужик.
Деваться было некуда, я смущенно оборонялся и, хотя у меня и в мыслях не было идти в школу, ответил:
— С большой радостью, но боюсь, в школе унюхают.
— Давай закури, — подбадривал Янез. — А в школе первым делом отправляйся в туалет и пополощи рот. И святой не учует.
Я сунул руку в портсигар, Янез чиркнул спичкой, огонек затрепетал у меня под носом. Я затянулся, сигарета раскурилась, рот наполнил густой кисловатый и резкий дым, он обжег холодное небо. В секунду я опьянел не столько от дыма, продравшегося изо рта в носоглотку и ударившего в голову, сколько от напряжения, которое я испытывал всегда, когда пробовал что-то для себя новое. Янез внимательно следил за выражением моего лица. Я поперхнулся и закашлялся, отплевываясь. Янез перевел взгляд на мои ноги и спросил: