Отцы, говорившие слова сыновьям или внукам, хорошо делали: их слова пронесут сквозь время. А может, кто-нибудь и запишет эти слова. Однако в книгу их запишут уже не такими, какими услышали: что-то добавится или отнимется. И если их никто не запишет, они утонут в ничтонности. Где нет слов — там ничтонность. Только время старше слов.
Теодор не мог освободиться от «Словаря». Как не мог избавиться от Разии и своего влечения к ней. А между Разией и «Словарем» лежало поле битвы.
Он хотел избежать блуда, однако прикосновение к коже Разии было сильнее.
Желая, чтобы Разия ушла из его жизни, он не мог ей об этом сказать.
Теодор перебирал на столе страницы и исписанные складывал в стопки, пытаясь соединить их. А Разия словно призрак бродила по его мыслям. Назавтра, увидев ее, он освобождался от ее власти. И возвращался к «Словарю». Слова снова становились его домом и очагом, воскресали отец, мать, дядя, дед, прадед. Через слова он срастался с вечностью Дыр. Отделялся и вступал в таинственное пробуждение времени. Звучание и облик одного слова, соприкасаясь с другим, образовывали новую, доныне неведомую ткань. Возникшие воспоминания текут вольно и глубоко, порождая удивительные всплески, и через язык устремляются к отдаленным и даже чужим воспоминаниям. Это кипение порождалось взаимодействием, соприкосновением слов и звуков.
Теодор прекрасно ощущал те силы, которые вели битву за его душу и преследовали друг друга. Его угнетало насилие будней и людей, среди которых он оказался. Его угнетал и «Словарь», который был не только голосом слов и Дыр. «Словарь» был отзвуком времени, укрепляющим его силой предков и корней. Все столкновения, по сути дела, были высшей игрой и гармонией. Но стали не блаженством, а его проклятием.
Теодор вздрогнул и поежился от озноба, хотя в мансарде было душно. Нервы разыгрались. Стучали зубы. Он поднялся, открыл шкаф, достал зимнее пальто и завернулся в него. Пот стекал по лбу, а он, погрузившись в мысли, не догадывался снять пальто. Только когда пришла Разия, он снял пальто, бросившись к ней в объятия. И обессилел, словно сознание потерял.
Теодор рассказывал мне, как голая Разия укладывалась в постель. Он видит крупные мясистые пальцы ее ног (сейчас в своем воспоминании), белые мощные бедра Разии, ее живот. А потом она, такая вот белотелая, высвобождается, поднимает спиной простыню и плывет, изогнувшись, над его вспотевшим телом, наподобие какого-то чудища или огромной белой рыбы, разрывая все его тело. Он не видел сияния белых волосиков на руках и спине Разии, но ощущал их кончиками пальцев. Это немного погодя он замечает волосики на ее животе, мягкие и прекрасные (как у мамы), поблескивающие теплым инеем. Теодор повторил, что боялся белизны Разии, словно чудища, и со смехом добавил: хотя, в общем-то, чудище он сам, а не она.
Теодор писал, создавал и завершал книгу мысленно.
Легкая мигрень, которой он страдал и которая усилилась в последние годы, все больше делала из него затворника и обрывала его связи с людьми.
Он выкапывает слова, слушает их звучание, и книга превращается в божью ниву, из которой он извлекает прадвижение и праслово — возвращаясь к зачатью. Однако книга никак не сочинялась. Поэтому и до и после того, как он совсем замкнулся в себе, его все раздражало. Его нервировал любой шум, раздражали гудки автомобилей и шаги прохожих. Всюду он чувствовал насилие. Незнакомый человек, проходя мимо, плюнул, не глядя. А Теодор резко отворачивается, чтобы плевок не попал на него. Он понимает: человек этот и не собирался его обижать. Теодора задевают все люди. Но они об этом не подозревают, только он это знает. Поэтому он все реже выбирался из мансарды и все больше видел во сне тишину и травку Дыр, дом и мать Милицу.
Под вечер приходила Разия, она защищала и оберегала его от людей. Хотя была замужем.
Я думаю, это Теодор толкнул ее на брак: от обиды, что он спал с какой-то Эмилией, потом с ее приятельницей Магдой, Разия взяла и вышла замуж. Но неожиданно опять появилась в мансарде, села в потертое кресло и долго молча смотрела на него. Молчал и Теодор. Ему нравилось ее присутствие, однако прикасаться к ней он больше не мог. Разия проговорила целый вечер. Подошла к нему и погладила по лицу. Теодор не шевельнулся. Она сказала, что хочет, чтобы он вошел в нее целиком, как когда-то, что она его заберет, спрячет и укроет от людей. «Я хочу, чтобы ты вошел в меня с болью родовых схваток, а потом эта боль отпустила бы». У Теодора жалко сморщилось лицо, он задрожал в объятиях Разии. И все-таки ему было тяжко. Он хотел бы вернуться в пустоту — туда, где нет ничего от этого мира. Он не мог вынести воспоминаний и, лежа в объятиях Разии, дрожащий, разбитый, повторял: «Что это с нами?» Он не мог говорить, потому что на тело и душу натянул как бы волшебную рубашку, от которой бывает то, чего быть не может. Он словно совершенствовался годами в том, чего быть не может. Лопалась его кожа. Он срывался и опять погружался в себя.