— Я не желала тебя узнавать на улице? Неслыханно.
Да никогда!
— А кто же это был?
— Откуда я знаю? — И поспешно добавила: — Может, моя старшая сестра?
— Какая еще сестра?
Она решила, что Шерафуддин увиливает, разозлилась, хотела было уйти, но он ее остановил, добавив в голос тепла, и Зинка растаяла. И все-таки нет ли тут подвоха? А что, если и эта решила повеситься ему на шею, как Зинка? Не иначе, все они сговорились закружить его, старика. Явь или видение эта Зинка?
Он видел другое лицо, другой овал, у той щеки нежные, прозрачные, то ли бледно-желтые, то ли золотисто-оливковые, в лице что-то аристократическое, потому ее и называли «Золотой пармен». И голова не такая, у той солнцем сияли волосы, у этой лицо темное, щеки ввалились, шея жилистая, как у поденщицы, бока плоские. Только глаза лучистые, они еще не погасли, по сохранившемуся отсвету улыбки можно вызвать в памяти и, добавляя детали, с трудом, правда, оживить подлинный образ Зинки. Выглядела она ужасно, он подумал: как же умеют мужчины расправиться с молодостью, опустошить сад, оборвать цветы, ничего не оставив — сухие, почерневшие ветки без листьев.
Шерафуддин спросил, почему она так изменилась, в ответ услышал: болела. Он не напомнил, что видел ее в кафе, но было интересно, чем все кончилось с Лутфией и как она об этом скажет; она ответила, что встречалась с ним, однажды была даже у него дома, потом пришлось делать аборт, отсюда ее немочь, она предупредила Лутфию: это был первый и последний раз, тогда он начал ее преследовать, ведь она была сильнее его. «Что поделаешь, в любви главное, кто сильнее, я и вправду была сильнее, тут уж ничего не изменить, а я ищу сильнее себя…» Это точно, Зинка понравилась Лутфии, окончательно же он был сражен после первой и последней близости, когда его ослепила белизна ее тела, она била в глаза, как свет прожектора. Он был околдован, совершенно потерял голову, не мог отогнать от себя это видение, она стояла перед глазами, преследовала его. А он — Зинку. Шерафуддин жалел ее, но простить не мог: почему она не узнавала его на улице, почему отворачивалась?
— Была причина, — вздохнула она. — Чебо и Дамир обманом увели меня за город и изнасиловали, потому я сейчас такая.
— А говоришь, болела…
— Я соврала, не изнасиловали, просто…
Вот теперь он убедился, это действительно Зинка. Она стояла перед ним такая жалкая, и он сказал про себя: «Подобная ложь и подобные игры не для тебя, отрезвись, спустись на землю», а вслух:
— Мне все равно, я тебе верю.
Это ей не понравилось.
— А я думала, тебе не все равно.
— Да, знаю, дело в твоей самонадеянности.
С Лутфией она допустила промах, сказал Шерафуддин, он молодой, хороший работник; Зинка согласилась, хотя ей не нравилось, что уж слишком он хороший работник, будто только для службы и создан. Может, она и сплоховала, но где же тут любовь? Разве тому, кто любит, не все равно, как она выглядит, выходит, мужчины любят не нас, а наше тело. Усвоив эту истину, она усвоила и другую: главное — сохранять не верность, а фигуру.
— Мужчинам не нужна моя верность, ею не удержишь, только телом, порядочность тут тоже ни при чем.
— А как твоя сестра? — спросил он. — Я ее больше не встречал.
— Какая еще сестра? Нет у меня никакой сестры.
— Я так понял, что у тебя есть сестра.
— Да нет, ради бога, что вы!
Шерафуддин снова растерялся, выходит, это не Зинка, опять кто-то другой, хотя нет, быть не может, Зинка, ее повадка: «Ах, Шерафуддин мой!», ее фокусы, без сомнений.
VII
Только он свернул с главной улицы, как услышал за спиной:
— Помогите, если можете! Я знал самую красивую, самую талантливую актрису, таких уже не будет, в ней было что-то выше красоты, чистое, святое. Видели вы ее в «Воскресении»? Какой светлой и одухотворенной была ее красота, какое величие! Она разбила мне сердце.
— Вы о ком? — поинтересовался Шерафуддин. — Может, и я знаю?
— Мери Подхраска.
— Ах да, конечно, я ее знал, и что с ней?
— Я не видел ее двадцать лет, сейчас она в больнице, ее возят в кресле. Совсем другая женщина… Старая, бесцветная, ни следа былой красоты, обычная старуха. У меня опять разбито сердце… Опять.
— Что я могу сделать? Видно, была наркоманкой.
— Вы ее знали? Не могли не знать… Я так хочу, чтобы кто-нибудь помог мне, чтобы мы вместе ее пожалели… раз уж нельзя ее воскресить. Я так несчастен, помогите мне…
Он открыл дверь, и Шерафуддин увидел, как по длинному больничному коридору двое в белых халатах и белых шапочках толкают кресло на колесиках, в котором полулежит женщина — лицо словно изъедено тьмой, и в глазах такое страдание, что и впрямь разрывалось сердце. Шерафуддин резко повернулся и бросился прочь. Чего ему надо, думал он, естественный процесс, со старостью должно смириться, на земле все подвержено этому закону природы. Земля — мир силы и красоты, не будь смерти, все ходили бы по земле, и уроды, и калеки, им бы принадлежали власть и богатство, за которое они бы судорожно держались. А сейчас сохраняется все здоровое и красивое, больному и гнилому на земле нет места, таков всеобщий закон, земля — мир здоровья и красоты.