Брр, он брезгливо передернулся, если все обстоит так, зачем же бежать? А ведь он убегал не впервые, значит, нет единства между его натурой и мыслями… Да, мир бы стал еще лучше, если бы люди жили не ради себя, а ради красоты, однако кто живет ради красоты? Всегда, чуть только человек возвысится до красоты, он оказывается побежденным; погребены же старые цивилизации — христианство с его высокими идеалами, ислам с его трезвым рассудком, да и эта, наша, нынешняя, в которой, как никогда раньше, прекрасное в человеке борется с эгоизмом, и в конце концов эгоизм побеждает, а все прочее превращается в груду развалин. Наш мир прежде всего мир эгоизма, и черного эгоизма, если хотите. Он торопился домой в надежде заснуть, избавиться от своих мыслей хоть на время.
Вот ему удалось соединить Лутфию и Зинку, помочь им избежать беды, у него были все основания потирать руки, все шло как надо, а в итоге он не потирает рук, как не потирает и тот, кому посчастливилось наладить отношения между приятелем и его бывшей женой, и в результате он остался без приятеля, с которым прежде был неразлучен.
Он не решался заглянуть в кафану «Первый серебряный волос» — там висел табачный дым и несло кислятиной, возможно старостью, а ему нужен был свежий воздух, прочистить легкие. Он опять увидел женщин с сумками, они все так же стояли на тротуаре и беседовали. Цвет сумок не гармонировал с цветом босоножек, из чего Шерафуддин заключил, что они махнули на себя рукой — не соблюдали самого главного правила женского туалета, не стремились нравиться, хотя были совсем не стары.
— Хорошо, когда свекровь и невестка ладят, — услышал он, — хотя не приведи бог… Какая ни есть невестка, а дом под ее дудку пляшет.
На улице прохожие выстроились в ряд по обе стороны, ожидая, когда кто-то проедет, казалось, произошла автомобильная авария.
А женщины все стояли и беседовали.
Одна говорила:
— Нет месяца лучше мая, черные ветки покрываются зелеными листочками. Посидишь где-нибудь, выпьешь сладкого кофе. А сейчас вот…
Встретились приятели, обнялись, начали расспрашивать друг друга о здоровье. Шерафуддин стоял к ним спиной, глядя через Миляцку на библиотеку, на ее дивные купола, но насторожился и слышал каждое слово.
— Разум, говоришь. А сам? Вроде того, что спиной повернулся. Такой же мрачный… Ну скажи, скажи, кто может разбогатеть на зарплату? Машина, брат, вот что главное.
— Я знаю одного, он семь раз…
— А я знаю одного, так он восемнадцать раз.
— Быть не может!
— Я тебе говорю.
— Ну и сдал?
— Сдал в конце концов. Водит отлично, а что касается тестов — железобетон, как этот, рядом с тобой.
Шерафуддин шмыгнул носом, повернулся и с сердитым видом демонстративно обошел их.
Навстречу попалась дама с собакой, похожей на овцу. Шерафуддин придержал шаг, перевел взгляд с дамы на собаку и обратно. Женщина, сверкнув глазами, с негодованием отвернулась. Почему? — спросил он себя. Судя по фигуре, не старая, а лицо странное, словно птицы, пролетая над зеленью, распестрили ее серым пометом, ей не больше двадцати семи, но пожила на все сорок восемь. Мы видим в женщине только лучшее, между тем она не так прекрасна, как нам кажется, и если бы не тайна и не постоянная борьба за тайну, открылись бы все дефекты ее красоты и интеллекта. Человек вынужден отвечать известным физическим параметрам, они-то и опускают красоту на землю, и бог вынужден быть покровителем обмана.
Потом встретил он машинистку, ту, которая перепечатывала его труд «Феодальные отношения в Сербии до и после турецкого ига». Сейчас, на улице, она показалась ему привлекательной, хотя ей не следовало открывать рот, ибо стоило ей заговорить, как слышалось что-то вроде «хочю домой», «освобожьдение», «крюжечька»… Как она говорила, так и писала, а для Шерафуддина именно это служило критерием красоты, не лицо или фигура, как для других.
Сделав круг, он снова увидел тех женщин с сумками, они так и не сдвинулись с места, все говорили о домашних делах.