— Неужели такое возможно? — спросил он.
— Сами видите.
— Что я вижу? Вы отлично топаете, вы в форме, да еще в какой, попробуем еще раз.
Человек остановился, даже охотно повернулся, но на краю тротуара замер. Шерафуддин смотрел на него и пытался понять, в чем дело. Лицо того исказилось мукой, и Шерафуддин, к своему ужасу, увидел, что камень вновь поднимается по ногам несчастного. Он остолбенел — возможно ли такое? Взяв человека за руку, помог ему вернуться обратно. И камень в ту же секунду исчез.
И все же он сомневался, нет ли тут мистификации, решил проследить повнимательнее, пошире раскрыв глаза. Все повторилось, только еще страшнее: когда он выкрикнул свое бодренькое «вперед», ноги несчастного оказались не просто в камне, они срослись, как у русалки, как у сфинкса на гробницах египетских фараонов. Камень поднимался вверх, обволок живот, грудь, голову, и теперь на краю тротуара стоял не живой человек, а каменный истукан.
Шерафуддин всерьез испугался, даже взвыл, оглянулся — не видит ли их кто-нибудь, не дай бог обвинят в злодействе, и бросился бежать. Пришлось заткнуть уши пальцами — до него доносились вопли:
— Помоги!.. Помоги!.. Помоги, не оставляй меня! Помогите!.. Помогите!..
Почувствовав себя в безопасности, он задумался: несчастный человек, вот так старость!
И решил вернуться, но почему-то пошел в другую сторону, выбрался на дорогу, потом свернул к старой турецкой крепости, где в свое время принято было душить людей шелковыми шнурками независимо от того, были они виноваты перед здешней властью или перед какой-то другой.
Размышляя, Шерафуддин пришел к выводу, что можно неплохо прожить хоть пятьсот лет и без культуры. Кстати, культура — достояние тонкого верхнего слоя правителей и их приближенных, широким же массам хватает религии… Он думал о вечернем концерте: Глюк умеет подчинить музыку драме, восемнадцатый век, во всем царит ratio[73]; говорят, работая, Глюк забывал, что он музыкант, отказывался от сентиментальности и украшательства, стоит послушать «Орфея и Эвридику», и станет ясно, что это заблуждение. Он думал о влиянии Глюка на Вагнера, потом о писателях; считается: писателем быть легко, достаточно гнуть спину, пока не остановится сердце, а что он получает от жизни? Значит, важно не быть писателем, а изображать, имитировать писателя, это не требует ни труда, ни здоровья, и у тебя признание, тебя все приглашают, женщины улыбаются… Думал об инфляции: сейчас воистину ее время, инфляция денег, инфляция любви, инфляция идеализма, инфляция поэзии и поэта, инфляция лжи и демагогии… Думал о современном человеке, о тайне времени, тайне успеха в жизни: если кто-то окажет тебе услугу или сделает одолжение, следует скрепить сердце и не платить ему той же монетой, притвориться глухим, слепым и не поступать как он; только тот, кто ни для кого ничего не делает, обретает доверие, выбивается вперед.
Он даже не заметил, как оказался у Зинкиного дома. На соседнем крыльце бранилась женщина:
— От ваших пащенков прохода нет! На улицу не выйдешь, чтоб не наткнуться на подкидыша в тряпках или в газетах. Рожаете, так уж растите. Лучше задушить, чем кинуть на улице! Кому вы их подбрасываете?
Шерафуддин виновато сунул ей в карман передника несколько банкнотов и поинтересовался, с кем она беседует, надеясь, что она утихомирится и перестанет орать. Однако женщина, увидев в нем нового слушателя, разошлась еще больше:
— Где эти кобели, которые все шныряли вокруг дома? Выйду — ни одного. Если бы сучки их не приманивали, они бы не лезли! Сами во всем виноваты! Суки!..
— Не кричите, бога ради.
— Пока сука хвостом не махнет… — возбужденно кричала женщина, может, ее подогревали полученные деньги, и она решила постараться. — Суки!..
Нащупав в кармане смятые бумажки и зажав их в кулаке, она немного успокоилась и обратилась к Шерафуддину:
— Вы такой учтивый господин. Может, зайдете, отдохнете?
Тон был просительный, и у Шерафуддина не хватило сил отказать.
— Чем же вас угостить? — спросила она, когда он вошел в дом. — Хотите, приведу вам сучонку… Я мигом, — и выскочила, не дожидаясь ответа.
— Вы только гляньте, — закричала она с крыльца, хотя уже не так громогласно, — гляньте, какие господа ко мне ходят, это мой родич, не чета вашим голодранцам! Чем же мне его угостить, — прибавила она, понизив голос, — ни кофе, ни варенья… Ладно, авось не рассердится, уж я знаю.