Прошла девушка со стройными округлыми ногами и поразительно маленьким детским личиком. Его всегда волновал контраст между неоформившимся лицом и зрелым или чуть перезрелым телом.
Прошла другая, с открытой спиной. Было ясно, она только что с моря, счастливая, полная впечатлений, кожа шоколадная, а для платья, плотно облегающего фигуру, выбрала не контрастный цвет, даже не желтый, а цвет загара, правда немного бледнее. Между голыми плечами свисал сноп густых волос, они растрепались, но были укрощены — на конце завязаны.
Прошла еще одна, с молодым, но грубой лепки, незначительным лицом, конечно, оно щадило мужские сердца, и тем не менее с ней был парень, что называется, красивый как бог, каким представляют бога необразованные девушки в Европе и образованные — в Африке. И как аромат лип над террасой побеждал доносившийся с улицы запах бензиновой гари, так у Шерафуддина желание побеждало годы.
Еще много прошло их, но уже вполне отразимых. Тут внимание Шерафуддина властно привлекли недлинные волосы, небольшой вырез, на шее золотая цепочка. На мгновение его охватил восторг, который чувствуешь, когда смотришь волнующую драму или слушаешь те редкие места в опере, где возвышенное достигает апогея. Она сидела за столом с двумя приятельницами, волосы закрывали лицо, и ему никак не удавалось ее рассмотреть.
Огромный скандинав, седой, в шортах, с фотоаппаратом на груди, озирался вокруг в поисках точки, откуда можно запечатлеть что-нибудь экзотическое, наконец в объектив попали купола старой библиотеки. Из-за его спины выскочили две девицы, они просто ворвались в кафе.
— Здесь свободно?
— Да, пожалуйста,— ответил Шерафуддин, отрывая взгляд от улицы.
Седой старик с тяжелым усталым лицом любезно ему поклонился. Это был доктор, член верховного суда, уже более двадцати лет на пенсии. Каждый вечер он отправлялся на прогулку за город, запастись кислородом, чтобы легче дышалось во сне. Как о чем-то само собой разумеющемся, негромко начал рассказывать: он проходил мимо любовного «терцета» на Бентбаше, по обыкновению вечером, и ему вылили за шиворот жестянку мочи. Вероятно, девчонке приспичило, предположил Шерафуддин, и не было выхода: к Миляцке приблизиться невозможно, не река, а канализация, вот и нашли самое простое решение.
— Возможно, возможно, — согласился старый доктор, — кстати, какой-то прохожий обругал их, и один сбежал.
— Как же такое могло произойти? — поинтересовался Шерафуддин, стараясь выказать старому судье побольше участия.
— Черт его знает, за весь день я ни с кем не сказал ни слова, вы не поверите… должно быть, по ошибке, я так думаю.
Ему удавалось сдерживать раздражение, хотя он чувствовал себя человеком, с которым поступили несправедливо.
— Конечно, по ошибке! — подтвердил Шерафуддин.
— Вероятно, да, вероятно… А я шесть месяцев отсидел во времена Австрии за то, что поцеловал землю, когда приехал после выпускных экзаменов в Сербию…
Он говорил «вероятно, вероятно», а Шерафуддин смотрел на его лицо с отвисшими щеками, и ему было стыдно за оскорбление, нанесенное этому человеку, и он думал, чем бы исцелить его рану.
— Знаете, — рассказывал доктор, — моему отцу не откажешь в ловкости, сразу после оккупации Боснии он завел лесопилку, тогда строили железную дорогу, хотя выступал против Австрии на стороне этого прохвоста муллы Шемсекадича. «Хусейн-эфенди, — сказал ему тот, — лучше нам всем до последнего человека погибнуть, чем жить под игом…» Отец был мужчина жилистый, жизнеспособный, он боролся, и так уж случилось, что не погиб… Ух, рубашка у меня вся мокрая, не знаю, как сказать жене. Вместо того чтобы искать удовольствия в том богатстве, которое сегодня предоставляет молодому человеку культура, девчонка со своими приятелями нашла себе развлечение… влить мне за шиворот… Да, нас было всего пять мусульман, учившихся в Банялуке. Хочу вам сказать, директор наш, знаете ли, по-своему нас любил… А когда мы получили степень доктора в Загребе, и все трое боснийцы, нам подарили по золотому перстню от Франца Иосифа — auspicius regis[76]. Один хорват, один серб и один мусульманин. Да, уже покойный Карамехмедович. Ну, поцеловали мы сербскую землю — и за это шесть месяцев… Но моя рубашка… Тяжело придется нашей цивилизации… А в первую ночь на мосту оказалась какая-то женщина, сжалась в комок, я достал кошелек, дал ей два динара, белых, она так обрадовалась, схватила деньги и привстала поцеловать мне руку. Потом дома посмотрел, а кошелька в кармане нет. И было-то двести-триста старых динаров.