Хотя симфоническое произведение исполнялось как единое целое, сегодня почему-то устроили антракт. Многие встали и вышли в фойе. Без малейших колебаний, будто имея на то право, пусть добытое силой, Зинка бросила Шерафуддина, отыскала молодых людей и встала рядом, глядя на своего идола.
На мгновение погас свет, в знак того, что антракт закончен, толпа заволновалась, заколыхалась, осваивая шаг за шагом переходы и лестницы. Парень извинился перед приятелями, сказал, ему нужно задержаться. Зинка протянула руку, он схватил ее, и, словно по тайному уговору, они помчались вниз по лестнице, оделись и выскочили на улицу. Шерафуддин дослушал симфонию один, сидя рядом с опустевшим креслом. Никогда яснее он не ощущал пропасть, разделявшую оперную музыку и симфоническую: первая, по сути непритязательная, просто приятна для слуха, а эта исследует человеческие отношения во всей их сложности, даже если люди сами себе создают эти сложности. Оставаясь на земле, музыка уходит глубоко в недра, там она заново рождается, возносится в небо, снова опускается на землю, к человеку, стремится осмыслить его роль на земле, бросается за него в бой против земли и неба. Шерафуддин вопреки прежнему представлению, в общем-то полученному в том виде, как ему предлагали, а он принимал, то есть как победу жизни и радости над смертью и горем, теперь составил собственное мнение: такое понимание было упрощенным и натянутым, так не мог думать композитор, это победа боли и страдания, безоговорочная власть горя и смерти над радостью и жизнью. Он вдруг осознал: горе и смерть вечны, а радость и жизнь — мгновение. Судьба — бросаемое в цель копье, история человечества совсем не то, что мы знаем и наблюдаем, а бесчисленные копья, одно за другим рассекающие воздух и ливнем обрушивающиеся на землю. Они остаются на земле, исчезают в ней, чтобы родить новые копья, которые так же молниеносно пронзят воздух и уйдут в землю, где останутся навсегда, — вот единственная, вечная истина.
Новое восприятие, а оно появилось неожиданно, озарив светом реальность, напомнило о создателе этой и многих других симфоний, о нищете, холоде и пустоте его жизни, неудовлетворенных страстях, болезнях, жестоких ударах судьбы, отнимавших у него возможность творить. Новый вопль женского хора, ужас, звучавший в нем, привел Шерафуддина к мысли: смерть, да, но прежде всего сила, сатанинская сила неба и земли, ненависть, надругательство — зачем, почему они лишают человека возможности творчества?
Ярость, более могучая и сокрушительная, чем человеческая, ярость и глумление неба — наконец ему удалось понять и отделить причину от следствия, — бедность, пустота жизни, удары судьбы были орудием злобы, издевательства неба, доказывали его власть, оно всегда стремилось раздавить человека-творца, и если не помогала одна сила, приводилась в действие другая, еще более мощная и беспощадная. Так ему представилась истина — во всей ее жестокости, потому что созидание, отношения с самим собой, с небом, с богом или с богами, ведь у каждого человека есть свой бог на небе или в душе, не позволяют, не дают возможности осознать без возмездия, что все эти отношения — устремление к смерти, прежде всего к смерти, а остальное лишь больший или меньший случайный выигрыш, подарок, что жизнь — поединок, и на кончиках шпаг нет шариков, шпаги настоящие, острые, вонзаются прямо в сердце, познание оплачивается кровью, и ничто, никогда не остается без возмездия, потому что отобрано у неба, у могущества, у ненависти. Человек представился ему пойманной птицей, трепещущей перед грубой, неодолимой силой, победить которую можно только в единоборстве, в непримиримой борьбе…
Следующая часть симфонии открыла ему, что человеку нелегко владеть завоеванным, что силы зла и ненависти существуют и на земле, что суть всех человеческих цивилизаций состоит в ограблении бога, богов и людей и что мудрость жизни заключена в простой истине: почему я, почему не другой, следовательно, нужно грабить, грабить и грабить… Он повернулся к пустому креслу, и в боли, разрывавшей грудь, все тело, проникавшей до мозга костей, нашел подтверждение своей мысли — побеждает сильнейший.
Раненый олень упал в густом кустарнике, немолодой, но еще крепкий, он ушел от врага со стрелами в боках и теперь лежал, оплакивая свое бессилие, вспоминал высокую траву, зеленую и сочную, бурелом и скалы, жуткие пропасти, которые преодолевал одним прыжком, и весенний зов самки, и победный рывок от преследовавших его хищников. Сейчас он лежал без сил, судорожно вытянув ноги, и понимал, что все позади, а впереди вечная тьма…