А я в ответ: «Наслаждайся! Ублажай душу! Поживем в свое удовольствие!»
Я платил таксистам, не торгуясь, мы заглядывали в те бары, где бывают самые красивые женщины. Я приглашал их покататься, и мы продолжали свой нескончаемый маршрут, а прохожие, наверное, думали, что это свадьба или какой-нибудь юбилей.
Деньги заметно таяли, и часто повторялось: «Повернем домой!» И снова я твердил в ответ: «Наслаждайся! Ублажай душу!»
Утро застало нас в игорном доме. Я играл в рулетку, а земляк пытался меня образумить — дергал за рукав, за портфель: хватит!
И вот наступил миг, когда я выложил последнюю монету. Мой товарищ увидел пустой портфель и обмер, схватился за грудь, ахнул и повалился на пол.
Служители бара столпились вокруг, пытались помочь — безуспешно. Пришлось следовать на машине в больницу. Там поставили диагноз — инфаркт. Еле выкарабкался, бедняга. Ну а с меня как с гуся вода. Чувствовал себя так, будто ничего и не произошло, не было ни денег, ни сумасшедшей ночи. Даже ощутил облегчение — освободился от обузы, деньги меня тяготили. Взял я совок, мастерок и — пошли мне бог здоровья — принялся за привычное дело на стройке.
Илко поковырял спичкой в трубке, выпустил клубы дыма.
Татули, не отрывая от губ бутылки, спросил:
— А сколько же ты выиграл?
— Сто миллионов лир.
— Сто миллионов? Шутишь!
— Не шучу.
— Ах, мамма миа, что же ты наделал! — Доктор опять приложился к бутылке, чтобы унять волнение.
— Получил удовольствие! — Илко перекинул трубку в другой угол рта.
— Зачем тебе была нужна рулетка? — поинтересовался доктор.
— Как зачем? Захотелось испытать судьбу.
— Эти рулетки и казино загубили мою молодость, — вздохнул Татули. — По миру меня пустили. — Он снова сделал несколько глотков, потом уставился на Илко. — Значит, ты истратил деньги — и будто гора с плеч свалилась?
— Как пришло, так и ушло. Словно во сне, — сказал Илко. — Я был спокоен.
— Дьявольщина! — воскликнул доктор, потирая руки.
Невестка, украдкой поглядывавшая на Илко, прошипела сквозь зубы:
— Вот сатана!
Илко услышал, но промолчал. Только снова передвинул трубку в другую сторону и продолжал попыхивать ею. А когда доктор ушел, спросил Мила:
— Сынок, правду говорят, что твоя жена проглотила гадючку?
— Нет, отец, не так дело было. Гадючка вползла к ней в рот, когда она спала, умаявшись на току. А потом вышла наружу.
— Может, оно и так, — вздохнул Илко. — Только сдается мне, что яд в твоей супруге остался… И шипит она, как гадюка…
Уходя из дому, Илко всегда запирал дверь своей комнаты, чтобы туда не заглядывала невестка. Он подозревал, что она занимается черной магией, чтобы приблизить его смерть. Например, каждый раз, возвращаясь с холма, где лечил теплой водой ноги, старик замечал, что его портрет на стене сдвинут и посыпан пеплом. Пепел он старательно сдувал. Замечал, что и замок на сундучке, стоящем под кроватью, тоже сдвинут — видно, непрошеная гостья пыталась его открыть и покопаться в содержимом.
Однажды, увидев, как Илко запирает дверь, невестка зло бросила:
— Запираешь комнату — убирай ее сам!
И Илко сам наводил порядок в своем жилище.
XIV
С первым снегом, который исстари здесь называют «поросячьим», в селе начали резать поросят. Слышался визг, от двора ко двору распространялся запах топленого сала, шкварок. Собаки волочили по улицам поросячьи кишки.
Мил позвал Дукле выполнить эту работу. Помогала ему жена. А Кала вертелась у костра, разожженного во дворе, и, когда Дукле вытаскивал из утробы поросенка легкое, сердце или печень, хватала их и бросала в огонь. Ей не терпелось полакомиться, и попутно она совала куски в рот, не брезгуя сырой свининой.
Мил стоял неподвижно у окна своей лаборатории, и взгляд у него был отрешенный, как у святых на иконах. Через другое окно за происходящим наблюдал Илко, нервно покусывая кончик трубки. Его тоже было привлекли к хлопотам вокруг поросенка, но дворовая собака почему-то заливалась на старика лаем, и он вернулся в свою комнату.