закатился головки диск.
Это, Киска, не переписка,
а всего только переписк".
Тогда же он прислал мне свою новую книгу "Лирика". Экземпляр этот пропал, но я запомнила надпись на нем:
"Прости меня, Лиленька, миленькая,
за бедность словесного мирика,
книга должна называться "Лилинька,"
а называется "Лирика"".
Книга была плохо оформлена. Я написала об этом Маяковскому и в ответ получила записку:
"Целую Кисика: книжка не может быть паршивая, потому что на ней "Лиле" и все твои вещи. Твой Щен".
Может быть, и эта книга найдется когда-нибудь, где-нибудь, как в Ленинской библиотеке, в отделе редких книг, нашлась поэма "Человек" с надписью:
"Автору стихов моих Лиленьке
Володя".
Он присылал мне письма, записки, рисунки, цветы и птиц в клетках — таких же узников, как он. Большого клеста, который ел мясо, гадил, как лошадь, и прогрызал клетку за клеткой. Но я ухаживала за ними из суеверного чувства, что, если погибнет птица, случится что-нибудь плохое с Володей. Когда мы помирились, я раздарила всех этих птиц. Отец Осипа Максимовича пришел к нам в гости, очень удивился, что их нет, и спросил глубокомысленно: "В сущности говоря, где птички?" Владимир Владимирович процитировал его в "Мелкой философии":
Годы чайки.
Вылетят в ряд —
и в воду-
брюшко рыбешкой пичкать.
Скрылись чайки.
В сущности говоря,
где птички?
Он присылал мне письма, записки, рисунки и писал поэму про все это — поэму о любви, о быте, — о том, о чем он приказал себе думать два месяца. Впереди была цель — кончить поэму, встретиться, жить вместе по-новому. Он писал день и ночь, писал болью, разлукой, острым отвращением к обывательщине, к "Острову мертвых" в декадентской рамочке, к благодушному чаепитию, к себе, как тогда казалось, погрязшему во всем этом, и к таким же своим "партнерам" и "собутыльникам".
Иногда, не в силах удержаться, Володя звонил мне по телефону, и я как-то сказала ему, чтобы он писал мне, когда очень нужно.
"Лиличка, Мне все кажется, что ты передумала меня видеть, только сказать этого как-то не решаешься: — жалко.
Прав ли я?
Если не хочешь — напиши сейчас, если ты это мне скажешь 28-го (не увидев меня), я этого не переживу. Ты совсем н_е д_о_л_ж_н_а меня любить, но ты скажи мне об этом сама, прошу. Конечно, ты меня не любишь, но ты мне скажи это немного ласково. Иногда мне кажется, что мне придумана такая казнь — послать меня к черту 28-го.
Детик, ответь (это как раз "очень нужно"). Я подожду внизу. Никогда, никогда в жизни я больше не буду таким. И нельзя. Детик, если черкнешь, я уже до поезда успокоюсь. Только напиши — верно, правду!
Целую
Твой Щен".
Мы условились 28 февраля поехать вместе в Ленинград.
Когда мы познакомились, Маяковскому нравилось, что вокруг меня толпятся поклонники. Помню, он сказал: "Боже, как я люблю, когда ревнуют, страдают, мучаются".
Сам он всю жизнь не только не старался преодолеть в себе эти чувства, но как бы нарочно поддавался им, искал их. С особенной силой они вспыхнули теперь, когда он был от меня оторван.
"Милый, дорогой Лилёк.
Посылая тебе письмо, я знал сегодня, что ты не ответишь. Ося видит, я не писал. Письмо это — оно лежит в столе. Ты не ответишь потому, что я уже заменен, что я уже не существую длятебя. Я не вымогаю, но, Детка, ты же можешь сделать двумя строчками то, чтоб мне не было лишней боли. Боль чересчур! Не скупись, даже после этих строчек — у меня остаются пути мучиться. Строчка не ты! Но ведь лишней боли не надо, детик. Если порю ревнивую глупость — черкни — ну, пожалуйста. Если это верно, — молчи. Только не говори неправду — ради бога".
"Лиличка.
Напиши какое-нибудь слово здесь. Дай Аннушке. Она мне снесет вниз.
Ты не сердись.
Во всем какая-то мне угроза.
Тебе уже нравится кто-то. Ты не назвала даже мое имя. У тебя есть. Все от меня что-то таят…"
В ответ на мой ответ о том, как я люблю его:
"Лилик.
Пишу тебе сейчас потому, что при Коле не мог тебе ответить. Я должен тебе написать сейчас же, чтоб моя радость не помешала мне дальше вообще что-либо понимать.
Твое письмо дает мне надежды, на которые я ни в коем случае не смею рассчитывать и рассчитывать не хочу, так как всякий расчет, построенный на старом твоем отношении ко мне, может создаться только после того, как ты теперешнего меня узнаешь…
Мои письмишки к тебе тоже не должны и не могут браться тобой в расчет — т. к. я должен и могу иметь какие бы то ни стало решения о нашей жизни (если такая будет) только к 28-му. Это абсолютно верно — т. к. если б я имел право и возможность решить что-нибудь окончательно о жизни сию минуту, если б я мог в твоих глазах ручаться за правильность — ты спросила бы меня сегодня и сегодня же дала б ответ. И уже через минуту я был бы счастливым человеком. Если у меня уничтожится эта мысль, я потеряю всякую силу и всю веру в необходимость переносить весь мой ужас. Я с мальчишеским лирическим бешенством ухватился за твое письмо.
Но ты должна знать, что т_ы п_о_з_н_а_к_о_м_и_ш_ь_с_я 28 с с_о_в_е_р_ш_е_н_н_о н_о_в_ы_м д_л_я т_е_б_я ч_е_л_о_в_е_к_о_м. В_с_е, ч_т_о б_у_д_е_т м_е_ж_д_у т_о_б_о_й и и_м, н_а_ч_н_е_т с_л_а_г_а_т_ь_с_я н_е и_з п_р_о_ш_е_д_ш_и_х т_е_о_р_и_й, а и_з п_о_с_т_у_п_к_о_в с 28, и_з д_е_л т_в_о_и_х и е_г_о.
Я обязан написать тебе это письмо потому, что сию минуту у меня такое нервное потрясение, которого не было с ухода.
Ты понимаешь, какой любовью к тебе, каким чувством к себе диктуется это письмо.
Если тебя пугает немного рискованная прогулка с человеком, о котором ты только раньше понаслышке знала, что это довольно веселый и приятный малый, черкни, черкни сейчас же.
Прошу и жду. Жду от Аннушки внизу. Я не могу не иметь твоего ответа. Ты ответишь мне, как назойливому другу, который старается "предупредить" об опасном знакомстве: "Идите к черту не ваше дело — так мне нравится!"
Ты разрешила мне написать, когда мне будет очень нужно, — это очень сейчас пришло.
Тебе может показаться — зачем это он пишет, это и так ясно. Если так покажется, это хорошо. Извини, что я пишу сегодня, когда у тебя народ — я не хочу, чтобы в этом письме было что-нибудь от нервов надуманное. А завтра это будет так. Это самое серьезное письмо в моей жизни. Это не письмо даже, это:
существование
Весь я обнимаю один твой мизинец.
Щен.
Следующая записка будет уже от одного молодого человека 27-го".
Письмо это запечатано красным сургучом, кольцом Маяковского.
Я сердилась на него и на себя, что мы не соблюдаем наших условий, но была не в силах не отвечать ему — я так любила его! — и у нас возникла почти "переписка". А несколько раз мы случайно столкнулись на улице.
Я получала письма почти ежедневно.
"Дорогой и любимый Лиленок.
Я строго-настрого запретил себе впредь что-нибудь писать или как-нибудь проявлять себя по отношению к тебе — в_е_ч_е_р_о_м. Это время, когда мне всегда немного не по себе.
После записочек твоих у меня "разряд" и я могу и хочу тебе раз написать спокойно.
При этих встречах у меня гнусный вид, я сам себе очень противен.
Еще одно: не тревожься, мой любименький солник, что я у тебя вымогаю записочки о твоей любви. Я понимаю, что ты их пишешь больше для того, чтобы мне не было зря больно. Я ничего, никаких твоих "обязательств" на этом не строю и, конечно, ни на что при их посредстве не надеюсь.
Заботься, детанька, о себе, о своем покое. Я надеюсь, что я еще буду когда-нибудь приятен тебе вне всяких договоров, без всяких моих диких выходок.
Клянусь тебе твоей жизнью, детик, что при всех моих ревностях, сквозь них, через них я всегда счастлив узнать, что тебе хорошо и весело.
Не ругай меня, детик, за письма больше, чем следует…"