— Никакого дела? И не думали бы об этом?
— Я бы думала об этом, — ответила я, опуская глаза и краснея.
Маяковский оделся и пошел провожать меня.
На Прорезной улице Маяковский задержался перед детской витриной магазина Москвошвей. Детские костюмчики вызвали его восхищение. Особенно нравились ему синенькие штанишки с бретельками года на три.
— Вот штаны так штаны, штанищи прямо! Натинька, не умиляетесь?
21 октября было выступление в университете. Маяковский был в очень хорошем настроении, разговаривал с публикой, шутил. Кому-то это не понравилось, и был задан вопрос: "Прилично ли "балаганить" на эстраде?" К удивлению, Маяковский не рассердился, а весело спросил:
— А если меня девушка полюбила, красивая и хорошая, могу я радоваться?
— Можете, можете!
— Правильно! — раздались голоса из зала, преимущественно женские.
На этой лекции Владимир Владимирович проводил подписку на "Новый ЛЕФ"; несмотря на то, что студенческая аудитория не должна была быть особенно денежной, подписалось довольно много народу. Квитанция на эту подписку, написанная рукой Маяковского, сохранилась у меня до сих пор.
В начале декабря Маяковский опять приезжал в Киев. Приезжал не для выступлений, а по каким-то делам, на один день. Кроме книги с помеченной 50-й страницей прислал и записку:
"Случайно оказался — по Вуфковским делам — до завтрашнего утра в Киеве.
Был бы рад, если бы Вы меня не забыли.
Жду от 5ти до 6ти сегодня Ваших вестей.
ЖМУ ЛАПУ
Вл. Вл.".
Кроме Маяковского, в номере оказался большой сонный старый кот. Мы оба старались его разбудить, но это было невозможно. Разговор с кота перешел на животных вообще, и, рассказывая про свою собаку, Владимир Владимирович несколько раз сказал: "Наша Булька". Тут я решилась и спросила возможно более естественным голосом.
— Чья "наша"?
Не знаю почему, но мне показалось, что Владимир Владимирович ждал от меня этого вопроса. Быстро перейдя через комнату, он подошел ко мне, глядел на меня очень серьезно и внимательно.
— Наша — Мы — это значит: Лиля Юрьевна Брик, Осип Максимович Брик, Маяковский Владимир Владимирович. Мы живем вместе.
— Как жаль, значит, вам нельзя будет взять с собой Бульку в Киев, чтобы показать мне, — произнесла я обычным тоном.
Маяковский пытливо посмотрел на меня. Я собрала все свои силы и со спокойной вежливой улыбкой глядела на Маяковского.
— Вам это все равно, Натинька, или не нравится вам это? — спросил Маяковский.
— Почему не нравится? Это очень трогательно.
Так как Маяковский продолжал глядеть на меня слишком внимательно, я, побоявшись, что смогу потерять свое безразличие и спокойствие, принялась делать цветы из серебряных бумажек от конфет и украшать ими чахлые вазончики, стоявшие на окнах. По дороге домой мы зашли в кондитерскую и купили несколько коробок чудесного киевского шоколада.
— Шоколад свежий-свежий. Вы прекрасно довезете его в Москву, я уверена, что он понравится Лиле Юрьевне, — старалась я болтать как можно веселее.
Маяковский уехал на другой день и записку "Привет Натиньке", которую он обычно присылал мне перед отъездом, я разорвала и выбросила.
В двадцатых числах декабря Владимир Владимирович опять приехал в Киев. Известил меня о своем приезде запиской следующего содержания:
"Здравствуйте хороший товарищ Натинька!
К числу киевских древностей и достопримечательностей прибавился на один день и я.
Буду очень рад если Вы меня не очень забыли.
Хотелось бы что б Вы не забыли меня сегодня же так от 8 до 9.
Жму лапу
Привет
В.В.".
Надо сказать, что за этот месяц я решила не видеться с Владимиром Владимировичем, так как жизнь после его отъездов становилась для меня такой тяжелой и скучной, что рисковала превратиться в одно сплошное ожидание приездов Маяковского. Кроме того, ноябрьский разговор о Бульке не давал мне покою. Но хорошо все это решать, когда Маяковский в Москве. А как не пойти, когда знаешь, что он тут близко, на Николаевской, в ставшем мне уже родным 14-м номере "Континенталя". Одним словом, решимости моей хватило только на то, чтобы явиться в "Континенталь" не к 9, а к 11 часам. Не знаю, из-за этого моего опоздания или из-за чего-нибудь другого, но Маяковский встретил меня мрачно и раздраженно.
— В котором часу вы получили записку? — спросил он, почти не здороваясь.
— В 7 часов.
— Ну?
Может, если бы вместо — НУ — Владимир Владимирович сказал мне что-нибудь другое, я рассказала бы ему откровенно все, но тут я тоже разозлилась и ответила:
— Ну — у меня были приятели, я не могла прийти.
— Мальчишки? — последовал короткий вопрос.
— Не мальчишки, а мои друзья. Я не позволяю себе так говорить о ваших приятелях, — выпалила я.
Теперь, после десяти лет, прошедших после смерти Владимира Владимировича, когда все дальше и дальше отходит от нас человек Владимир Владимирович и все больше и больше становится великий поэт Владимир Маяковский, может показаться чем-то никогда не бывшим эта глупая болтовня где-то в провинциальной гостинице. Но я еще хорошо помню просто Владимира Владимировича, помню, что он был не только поражен, но даже расстроен всей этой чепухой.
Было уже очень поздно. Владимиру Владимировичу пришлось срочно вести меня домой. На следующий день я была тихой и кроткой, тем более что Владимир Владимирович помнил, что я делала цветы из бумажек от конфет в прошлый его приезд, и принес мне целую коробку шоколаду, набранную по специальному заказу, где все конфеты были завернуты в разные цветные обертки.
"Милая и хорошая
Натинька!
Меня специально посылают в Киев узнать: получаете ли Вы Новый Леф и если нет то почему?
Буду 24 го, останусь вероятно не более дня.
Хорошо бы увидеть Вас в этот день чтоб это был именно день а не какие то сумерки.
Буду ждать Вас или Ваших добрых вестей ровно 24 го, ровно в 4.
Большой привет
Жму лапы
В. В.".
Внизу нарисован цветочек.
Это письмо, посланное из Курска, предшествовало приезду Маяковского в Киев в феврале 1927 года.
24 февраля, ровно в 4 часа дня, вся сияющая, страшно соскучившаяся, я входила в 14-й номер "Континенталя". Маяковский был весел, шутил. Спрашивал о доме, об учебе, о мальчиках. Через некоторое время пришел Асеев, с которым вместе приехал Маяковский. Как ко всякому новому человеку, я очень настороженно приглядывалась к Николаю Николаевичу. Они с Владимиром Владимировичем были, видимо, близки, но мне не понравилось, что Маяковский сразу стал ему рассказывать историю нашего знакомства. Для меня Асеев был оттуда, из Москвы, из неведомой и враждебной мне жизни Маяковского. Я постаралась поскорее уйти.
Совместное выступление Маяковского и Асеева помню плохо, даже не помню, какие Владимир Владимирович читал стихи. После лекции оба провожали меня домой. Владимир Владимирович рассказывал Асееву, какой у меня строгий папа, и мне опять это очень не нравилось.
На другой день лекции не было, и мы условились с Маяковским провести вечер вместе. Но с самого моего прихода начались неудачи:
— Натинька, я просил вчера надеть белую кофточку на вечер. Почему вы этой просьбы не исполнили? — встретил меня Владимир Владимирович.
Я ответила сущую правду:
— Хотелось надеть новое платье.
Маяковский почему-то рассердился:
— Вы должны слушаться меня! Вы для меня надели новое платье или другому хотели показаться в нем?
Не была бы я упрямой хохлушкой, если бы не поддержала этого вызова.
— Конечно, хотела! А слушаться — я никогда в жизни никого не слушалась и слушать не буду.
Маяковский молча ходил по комнате. Я тоже молчала, потом сказала:
— Я хочу уехать в Париж.
— Куда вы хотите уехать? — остановился пораженный Маяковский.
— Хочу уехать в Париж, — твердо произнесла я. Владимир Владимирович смотрел на меня как на сумасшедшую.