Вечером, выйдя из театра, я не встретила Владимира Владимировича, долго ходила по улице Горького против Телеграфа и ждала его. В проезде Художественного театра на углу стояла серая двухместная машина.
Шофер этой машины вдруг обратился ко мне и предложил с ним покататься. Я спросила, чья это машина. Он ответил: "Поэта Маяковского". Когда я сказала, что именно Маяковского я и жду, шофер очень испугался и умолял не выдавать его.
Маяковский, объяснил мне шофер, велел ждать его у Художественного театра, а сам, наверное, заигрался на бильярде в гостинице "Селект".
Я вернулась в театр и поехала к Катаеву с Яншиным. Катаев сказал, что несколько раз звонил Маяковский и спрашивал, не приехала ли я. Вскоре он позвонил опять, а потом и сам прибыл к Катаеву.
На мой вопрос, почему он не заехал за мной, Маяковский ответил очень серьезно:
— Бывают в жизни человека такие обстоятельства, против которых не попрешь. Поэтому вы не должны меня ругать…
Мы здесь как-то сразу очень понравились друг другу, и мне было очень весело. Впрочем, кажется, и вообще вечер был удачный.
Владимир Владимирович мне сказал:
— Почему вы так меняетесь? Утром, на бегах, были уродом, а сейчас — такая красивая…
Мы условились встретиться на другой день.
Встретились днем, гуляли по улицам.
На этот раз Маяковский произвел на меня совсем другое впечатление, чем накануне. Он был совсем не похож на вчерашнего Маяковского — резкого, шумного, беспокойного в литературном обществе.
Владимир Владимирович, чувствуя смущение, был необыкновенно мягок и деликатен, говорил о самых простых, обыденных вещах.
Расспрашивал меня о театре, обращал мое внимание на прохожих, рассказывал о загранице.
Но даже в этих обрывочных разговорах на улице я увидела такое острое зрение выдающегося художника, такую глубину мысли.
Он мыслил очень перспективно.
Вот и о Западе Владимир Владимирович говорил так, как никто прежде не говорил со мной о загранице. Не было этого преклонения перед материальной культурой, комфортом, множеством мелких удобств.
Разговаривая о западных странах, Маяковский по-хозяйски отбирал из того, что увидел там, пригодное для нас, для его страны. Он отмечал хорошие стороны культуры и техники на Западе. А факты капиталистической эксплуатации, угнетения человека человеком вызывали в нем необычайное волнение и негодование.
Меня охватила огромная радость, что я иду с таким человеком. Я совсем потерялась и смутилась предельно, хотя внутренне была счастлива и подсознательно уже поняла, что если этот человек захочет, то он войдет в мою жизнь.
Через некоторое время, когда мы так же гуляли по городу, он предложил зайти к нему домой.
Я знала его квартиру в Гендриковом переулке, так как бывала у Лили Юрьевны в отсутствие Маяковского — когда он был за границей, и была очень удивлена, узнав о существовании его рабочего кабинета на Лубянке.
Дома у себя — на Лубянке — он показывал мне свои книги. Помню, в этой комнате стоял шкаф, наполненный переводами стихов Маяковского почти на все языки мира.
Он показал мне эти книги.
Читал мне стихи свои.
Помню, он читал "Левый марш", куски из поэмы "Хорошо!", парижские стихотворения, ранние лирические произведения (точно сейчас не могу вспомнить).
Читал Владимир Владимирович замечательно. Необыкновенно выразительно, с самыми неожиданными интонациями, и очень у него сочеталось мастерство и окраска актера. И если мне раньше в чтении стихов Маяковского по книге был не совсем понятен смысл рваных строчек, то после чтения Владимира Владимировича я сразу поняла, как это необходимо для ритма.
У него был очень сильный, низкий голос, которым он великолепно управлял. Очень взволнованно, с большим темпераментом он передавал свои произведения и обладал большим юмором в передаче стихотворных комедийных диалогов. Я почувствовала во Владимире Владимировиче помимо замечательного поэта еще большое актерское дарование. Я была очень взволнована его исполнением и его произведениями, которые я до этого знала очень поверхностно и которые теперь просто потрясли меня. Впоследствии он научил меня понимать и любить поэзию вообще, а главное, я стала любить и понимать произведения Маяковского.
Владимир Владимирович много рассказывал мне, как работает.
Я была покорена его талантом и обаянием.
Владимир Владимирович, очевидно, понял по моему виду, — словами выразить своего восторга я не умела, — как я взволнована.
И ему, как мне показалось, это было очень приятно. Довольный, он прошелся по комнате, посмотрелся в зеркало и спросил:
— Нравятся мои стихи, Вероника Витольдовна?
И получив утвердительный ответ, вдруг очень неожиданно и настойчиво стал меня обнимать.
Когда я запротестовала, он страшно удивился, по-детски обиделся, надулся, замрачнел и сказал:
— Ну ладно, дайте копыто, больше не буду. Вот недотрога.
Я стала бывать у него на Лубянке ежедневно. Помню, как в один из вечеров он провожал меня домой по Лубянской площади и вдруг, к удивлению прохожих, пустился на площади танцевать мазурку, один, такой большой и неуклюжий, а танцевал очень легко и комично в то же время.
Вообще у него всегда были крайности. Я не помню Маяковского ровным, спокойным: или он искрящийся, шумный, веселый, удивительно обаятельный, все время повторяющий отдельные строки стихов, поющий эти стихи на сочиненные им же своеобразные мотивы, — или мрачный и тогда молчащий подряд несколько часов. Раздражается по самым пустым поводам. Сразу делается трудным и злым.
Как-то я пришла на Лубянку раньше условленного времени и ахнула: Владимир Владимирович занимался хозяйством. Он убирал комнату с большой пыльной тряпкой и щеткой. В комнате было трое ребят — дети соседей по квартире.
Владимир Владимирович любил детей, и они любили приходить к "дяде Маяку", как они его звали.
Как я потом убедилась, Маяковский со страшным азартом мог, как ребенок, увлекаться самыми неожиданными пустяками.
Например, я помню, как он увлекался отклеиванием этикеток от винных бутылок. Когда этикетки плохо слезали, он злился, а потом нашел способ смачивать их водой, и они слезали легко, без следа. Этому он радовался, как мальчишка.
Был очень брезглив (боялся заразиться). Никогда не брался за перила, ручку двери открывал платком. Стаканы обычно рассматривал долго и протирал. Пиво из кружек придумал пить, взявшись за ручку кружки левой рукой. Уверял, что так никто не пьет и поэтому ничьи губы не прикасались к тому месту, которое подносит ко рту он.
Был очень мнителен, боялся всякой простуды: при ничтожном повышении температуры ложился в постель.
Театра Владимир Владимирович вообще, по-моему, не любил. Помню, он говорил, что самое сильное впечатление на него произвела постановка Художественного театра "У жизни в лапах" [4], которую он смотрел когда-то давно. Но сейчас же издевательски добавил, что больше всего ему запомнился огромный диван с подушками в этом спектакле. Он будто бы потом мечтал, что у него будет квартира с таким диваном.
Меня в театре он так и не видел, все собирался пойти. Вообще он не любил актеров, и особенно актрис, и говорил, что любит меня за то, что я — "не ломучая" и что про меня никак нельзя подумать, что я — актриса.
Насколько я помню, мы были с ним два раза в цирке и три раза в Театре Мейерхольда. Смотрели "Выстрел" Безыменского[5]. Были на "Клопе" и на "Бане" на премьере[6].
Премьера "Бани" прошла с явным неуспехом. Владимир Владимирович был этим очень удручен, чувствовал себя очень одиноко и все не хотел идти домой один.
Он пригласил к себе несколько человек из МХАТа, в сущности, случайных для него людей: Маркова, Степанову, Яншина. Была и я. А из его друзей никто не пришел, и он от этого, по-моему, очень страдал.
Помню, он был болен, позвонил мне по телефону и сказал, что так как он теперь знаком с актрисой, то ему нужно знать, что это такое и какие актеры были раньше, поэтому он читает воспоминания актера Медведева[7]. Он очень увлекался этой книгой и несколько раз звонил мне, читал по телефону выдержки и очень веселился, хохотал.