И в третьем письме к третьему автору:
«Вы пьесу пишете? Напишите и уполномочьте меня поставить ее в Москве. Я и на репетициях побываю, и гонорар получу, и всякие штуки...»
А когда Суворин, написав свою «Татьяну Репину», в самом деле уполномочил его поставить эту пьесу в Москве, Чехов отдал постановке чужой пьесы едва ли не больше сил и хлопот, чем постановке всех десяти своих собственных. Он преодолел и закулисные дрязги, и несговорчивость самовлюбленных актеров, и эта чеховская постановка оказалась несравненно более тщательной, чем та, которой руководил в Петербурге сам автор.
И позднее, через несколько лет, чуть только пьесы Чехова появились во МХАТе, он, верный своему всегдашнему обычаю, стал тащить в этот театр других. Русская драматургия обязана главным образом Чехову тем, что Горький написал для МХАТа «Мещан» и «На дне». «Всех лучших писателей я подбиваю писать пьесы для Художественного театра,— сообщал Чехов жене в 1901 году.— Горький уже написал;
25
Бальмонт, Леонид Андреев, Телешов и др. уже пишут. Было бы уместно назначить мне жалованье, хотя бы по 1 р. с человека...»
Но все это дела литературные. Между тем в Чехове замечательно именно то, что он готов был служить и далеким и близким во всяких житейских повседневных делах.
«Буде пожелаете дать какое-нибудь поручение, не церемоньтесь и давайте, я к Вашим услугам»,— писал он, например, Линтваревой.
И не ей одной, а десяткам других:
«Если хотите, я съезжу посмотреть именье, которое Вам предлагают».
«Не поручите ли вы мне купить для вас рыболовных снастей?»
И даже у Лейкина спрашивал:
«Не будет ли какого поручения?»
«Пройдет время,— вспоминает о нем Сергей Щукин,— забудешь сам, о чем просил, а он вдруг объявляет, что вот наконец он сделал, что нужно, и ответ на просьбу вот какой; удивишься, вспомнишь, и только станет стыдно, что заставил его хлопотать об этом».
Только что выполнив трудное поручение Суворина, он просит не стесняться и дать ему новое:
«Если нужно в ад ехать — поеду... Пожалуйста, со мной не церемоньтесь».
И даже благодарил тех друзей, которые в трудную минуту прибегают к нему:
«Спасибо... что не поцеремонился и обратился ко мне,— писал он Савельеву в 1884 году.— Не думай, что ты меня стесняешь и проч. ...Пожалуйста, не церемонься и, главное, не стесняйся...»
И они не стеснялись. Никто не стеснялся.
Он был непоколебимо уверен, что право на нашу помощь имеют не только те, кто солидарен с нами или по сердцу нам, но и такие, как та «мордемондия», которая принесла ему рукопись своего сочинения и просидела у него часа полтора, мешая ему жить и работать, и о которой он писал грубоватому Лейки- ну:
«Напишите ей какое-нибудь утешительное слово — вроде надежды на будущее... Не огорошьте ее холодным и жестким ответом. Помягче как-нибудь... Мордемондия ужасная».
В конце 1903 года, когда ему осталось жить всего несколько месяцев, когда при одном взгляде на него было ясно, что даже двигаться, даже дышать ему тяжко, он получил поручение от ялтинской жительницы Варвары Харкеевич взять с
26
собой в Москву ее часики и отдать их в починку мастеру. По приезде в Москву он отнес их к часовщику на Кузнецкий, и часовщик две недели испытывал их и, когда Чехов пришел к нему снова, заявил, что они никуда не годятся. И Чехов написал об этом Варваре Харкеевич и тут же, конечно, прибавил, что он охотно попробует продать эти часики и купит ей новые. Она, конечно, согласилась. И он, смертельно больной, снова отправился с ее часиками в часовой магазин и продал их и купил ей другие. И сообщил ей об этой покупке.
«Часы прямо-таки великолепные... Купил я их с ручательством на сто лет, у лучшего часовщика — Буре, торговался долго и основательно».
И несомненно, Варвара Харкеевич могла быть довольна, что великий писатель выторговал для нее пять или десять рублей и сбыл ее плохие часы. А то, что ему из-за этих проклятых часов пришлось три или четыре раза ходить на Кузнецкий и вести с нею переписку о них, оба они считали совершенно естественным.
Но, конечно, в большинстве случаев он отдавал свои силы не таким тривиальным делам.
Можно написать целую книгу о том, как работал он в Ялте в Попечительстве о приезжих больных. Взвалил на себя такую нагрузку, что, в сущности, один-одинешенек являл в своем лице чуть ли не все учреждение, все Попечительство о приезжих больных! Многие чахоточные приезжали тогда в Ялту без гроша в кармане — из Одессы, из Кишинева, из Харькова лишь потому, что им было известно, что в Ялте живет Антон Павлович Чехов: «Чехов устроит. Чехов обеспечит и койкой, и столовой, и лечением!»