Такой жгучий интерес испытывал Александр Иванович не только к работе спортсмена, но буквально ко всякой работе.
Вечно его мучила жажда исследовать, понять, изучить, как живут и работают люди всевозможных профессий — инженеры, фабричные, шарманщики, циркачи, конокрады, монахи, банкиры, шпики,— он жаждал узнать о них всю подноготную, ибо в изучении русского быта не терпел никакого полузнайства, никакой дилетантщины и почувствовал бы себя глубоко несчастным, если бы вдруг обнаружилось, что ему неизвестна какая-нибудь бытовая деталь из жизни, скажем, водолазов или донских казаков. Не было такой жертвы, которой бы он не принес, чтобы изучить доскональнее всю, как теперь говорится, специфику той или другой человеческой деятельности.
В 1902 году в Одессе газетный репортер Леон Трецек познакомил его с начальником одной из пожарных команд. Куприн воспользовался этим знакомством, и, когда в центре города на Екатерининской улице загорелся среди ночи набитый жильцами дом, Куприн в медной каске помчался туда вместе с отрядом пожарников и работал в пламени и в дыму до утра.
Бывший типографский рабочий, ныне пенсионер, И. М. Горшков прислал мне из украинского города Ивано-Франковска живо написанные воспоминания об А. И. Куприне, с которым он мальчиком встречался в Одессе. В этих воспоминаниях наиболее интересен рассказ о том, как Александр Иванович пришел в типографию местной газеты для изучения техники типографского искусства.
168
«Однажды во время обеденного перерыва смотрю — у кассы рядом с дядей Васей стоит Александр Иванович и обучается наборному делу.
— Вот здесь,— говорит дядя Вася, указывая на шрифт-кассу,— имеется сто десять гнезд, в которых размещаются шрифты.
Куприн не записывает, а запоминает расположение шрифта.
— А это,— продолжает дядя Вася,— антиква, особый вид типографского шрифта. А это — бабашка, крупный пробельный материал. Запишите...
— Не надо,— отвечает Куприн.— Я так запомню. Давайте дальше.
— А вот это боргес — шрифт размером в девять пунктов. И т. д.
Так в течение двух обеденных перерывов Александр Иванович постиг специальность наборщика. Смотрим однажды, у кассы-реал стоит грузный наборщик и набирает статью. Подходим ближе, всматриваемся — старый знакомый, Куприн.
— Не бойтесь,— говорит он.— Штрейкбрехером никогда не был и не буду. В жизни все надо уметь. Писать лучше будешь, если будешь знать тяжелый труд наборщика».
«Мне довелось видеть Александра Ивановича рыбаком, пожарным и грузчиком»,— заканчивает свои воспоминания И. М. Горшков.
Говорят, что однажды Куприн захотел испытать, как чувствует себя профессиональный грабитель, забравшийся ночью в чужую квартиру. «Выбрал место и время, отобрал вещи, уложил их в чемодан, но вынести их не хватало решимости».
Не сомневаюсь, что и это — легенда, но опять-таки очень характерная.
Чтобы изучить досконально промысел рыбаков- «лестригонов», он целыми сутками «пропадал» вместе с ними на утлых баркасах среди бурного моря, ежечасно грозящего гибелью.
Его требования к себе, как писателю-реалисту, изобразителю нравов, буквально не имели границ. Оттого-то и произошло, что с жокеем он умел вести разговор, как жокей, с поваром — как повар, с матросом — как старый матрос. Он по-мальчишески щеголял этой своей многоопытностью, кичился ею перед другими писателями (перед Вересаевым, Леонидом Андреевым), ибо в том и заключалось его честолюбие: знать доподлинно, не из книг, не по слухам, те вещи и факты, о которых он говорит в своих книгах.
Про чахлого и глуховатого М. П. Арцыбашева, прославлявшего в своих произведениях радости здорового и могучего тела, Куприн говорил убежденно:
169
— Не может быть хорошим беллетристом близорукий и глухой человек, страдающий к тому же хроническим насморком.
У него у самого было обоняние звериное, и в своих рассказах он никогда не забывал отмечать, что, например, лавки торгового ряда пахнут кумачом, керосином и крысами;
а комнаты старого клуба — кислым тестом, карболкой и сыростью;
а морская вода во время прибоя — резедой;
а свежие девушки — арбузом и парным молоком;
а белая акация — конфетами;
а прихожая перед балом в офицерском собрании, когда в нее съезжаются нарядные женщины,— морозом, духами, пудрой и лайковыми перчатками.
И вот запах другой прихожей: «Пахло яблоками, нафталином, свежелакированной мебелью и еще чем-то особенным, не неприятным, чем пахнут одежда и вещи в зажиточных, аккуратных немецких семействах».