То там, то тут пыль эта вдруг начинала завиваться сизым смерчем, подниматься вверх, и уплотнившийся столб, крутясь на остром основании, как бы упирался в невысокое, тусклое небо, но скоро и он растворялся все в том же буром сухом тумане.
Даже прохлада осенних сумерек не осадила пыль. Свет автомобильных фар увязал в ее серых переливающихся клубах. Машины шли теперь, неистово ревя сиренами. Езда становилась опасной, и шофер предложил завернуть на ночь в «один знакомый хуторок», известный своим председателем колхоза — человеком деловым, инициативным, а главное, «дюже ласковым до людей с Волго-Дона». Где-то, у заметной лишь одному ему дорожной приметы, шофер свернул с грейдера на степной проселок. Мы вырвались из пыльного плена и через час езды увидели россыпь неярких, уютных электрических огней. Перед нами широко раскинулся хутор.
Машина остановилась у нового, большого приземистого здания, где помещалось колхозное правление. Густо запотевшие окна были ярко освещены; за ними, плотно теснясь, чернели человеческие силуэты. В открытую форточку, как из трубы, тянуло синеватым махорочным дымом. Шофер вбежал в дом и через минуту появился на крыльце с коренастым человеком в военном кителе и сверкающих сапогах. Вытирая платком бритую голову, человек этот подошел к машине, поздоровался и сказал веселым хрипловатым басом:
— Вы уж езжайте прямо до моей жинки. Я ей сейчас по телефону полную инструкцию передам. Она вас приветит… А я, звиняйте, дюже занятый: лекция у нас о поливном земледелии… Из Москвы человек читает. — И, обращаясь к шоферу, добавил: — Так ты, гвардия, маршрут помнишь? Это вот Морская улица, а там, ей в торец, Набережная. Так вот, Набережная, дом три. Крыльцо расписано под масляну краску… То мой. Я Горпине звякну. Она вмиг развернется. Она у меня дюже мобильная.
Но мы не дали «развернуться» хозяйке, действительно оказавшейся очень гостеприимной и расторопной. Медленная езда по степи нас совершенно измотала, и, едва стряхнув с себя пыль, мы отправились в светелку, где хозяйка уже раскинула постели, и с удовольствием растянулись на прохладных, чистых простынях.
Наконец-то, после утомительного скитания по пыльной, сухой степи, мы добрались до воды! И хотя впотьмах не удалось рассмотреть окрестности, сами названия: Морская улица, Набережная, в которых как бы слышались и влажный, прохладный ветерок, и плеск воды, и шелест прибрежного камыша, ласкали слух.
Заботливая хозяйка затенила абажур лампы вышитым рушником. В просторной комнате, стены которой еще источали смолистый запах, воцарился приятный полумрак, и в нем как-то странно, слишком отчетливо вырисовывались на фоне кружевных занавесок растения, поднимающиеся из небольших горшков; вместо цветов на них висели тугие волокнистые плоды. В домашней обстановке растения эти выглядели необыкновенно; в то же время трудно было отделаться от мысли, что где-то ты уже видел их. Но когда, где, у кого — мне так и не удалось припомнить.
Уже сквозь сон мы слышали, как вернулся домой председатель, как ходил он на цыпочках, скрипя своими сапогами, как деликатным полушопотом пенял он жене за то, что она позволила «людям с канала» лечь без ужина. Потом, стараясь не шуметь, он говорил по телефону. Сиплым заговорщическим басом он благодарил кого-то за дельного лектора и долго торговался, выпрашивая оставить его «хоть на недельку, хоть на пять дней, ну хоть на одни суточки» в своем колхозе для консультации. Когда председатель угомонился и, должно быть, лег спать, два молодых голоса, мужской и женский, вдруг заспорили, что выгоднее: рис или хлопок, — заспорили горячо, шумно; но голос председателя тем же заговорщическим шопотом оборвал:
— Цыц, спать!
Всё вместе: необыкновенное название улиц в этой степной станице, телефонный разговор председателя, этот спор и странные цветы на окне — слилось в общее впечатление чего-то нового, необычного, сулящего неожиданности. С этим чувством я и проснулся и, проснувшись, первым делом узнал, что странные растения на окне — это кусты хлопка разных сортов, еще цветущие наверху, а снизу уже отягощенные созревшими, растрескавшимися коробочками. За кружевной занавеской окна ветер перебирал лапчатые листья молоденьких акаций, а за этими деревцами вместо реки или озера, которым полагалось виднеться с Набережной, простиралась все та же серая, сухая, голая степь, далеко видная со взгорья, на котором находился хутор.
В соседней комнате нас ждал обильный завтрак, прикрытый чистой салфеткой. Но хозяина дома уже не было. Жена его, высокая, неторопливая и какая-то вся очень прочная казачка, одетая как сельская интеллигентка, но с головой, покрытой белым ситцевым платочком, завязанным под подбородком, сказала, что «батько» еще до света увез на своем козелке московского гостя в степь, в поля, где будущей весной на орошаемых участках колхоз собирается сажать хлопок и рис. Она сказала, что уже в этом году колхозники делали опыты, и хотя с водой все еще туго — ее приходится движком качать из колодцев с большой глубины, — опыты удались, и что теперь общей мечтой стало сделать здесь поливные культуры столь же знаменитыми, как и виноград, который колхоз, переселяясь из затопленной зоны, перенес с собой в новые места.