Павел Борисович пустил станок, и пока он прогонял первую стружку, взоры всех сосредоточились на зубе резца с тем возбуждённым вниманием, с каким завзятые болельщики смотрят на финишную ленту в дни соревнований.
Станок работал. Токарь всё время слышал за своей спиной напряжённое дыхание сотен людей. Понимая, что тут, на заводе, который совсем недавно ещё принадлежал капиталисту, он демонстрирует перед людьми, только начинающими приобщаться к социалистическим методам труда, всю нашу индустриальную культуру, Павел Борисович испытывал тот радостный подъём, который всегда ощущал при опробовании каждого своего новаторского усовершенствования.
Все чувства заострены. Сердце бьётся радостно, мозг работает с предельной чёткостью, грудь глубоко дышит, хочется петь... Теперь уже он был уверен, что, увеличив скорость, он далеко не исчерпал мощности станка, что станок этот хотя и значительно уступает новейшим советским моделям, еще таит в себе много нераскрытых резервов.
Станок и резец выдержали испытание. Он спросил обыденным тоном:
— Сколько оборотов станок может дать максимально?
— Тысячу четыреста, но это предел. Это, так сказать, рекламный предел, — ответил испуганный начальник цеха.
— Я прошу вас перевести на тысяча четыреста оборотов, — твёрдо сказал Павел Борисович.
Шум, похожий на тот, что пробегает по вершинам деревьев перед первыми ударами грозы, был ему ответом. Люди застыли. Только теперь Павел Борисович заметил, что никто уже в цехе не работает. Толпа стянулась к нему, как железные опилки к мощному магниту. Люди карабкались на штабеля железа, заполняли подоконники, гроздьями свисали с пожарных лестниц.
— Простите, я не могу этого разрешить. Может произойти несчастье... Ведь так никто ещё в Европе не работал, — бормотал начальник цеха.
Он был бледен, капельки пота сверкали у него на висках, намокшая прядь волос прилипла к высокому лбу.
— Так работают в Советском Союзе. Ничего не произойдёт, я ручаюсь, — уверенно ответил московский гость.
И директор комбината, венгерский инженер, работавший когда-то на одном из советских заводов и знающий, что́ такое слово стахановца, разрешил произвести эксперимент.
Обороты были увеличены.
— Прошу всех отойти — может поранить стружкой! — громко сказал Павел Борисович.
Это перевели несколько раз, но никто не послушался. А когда над бешено вращающейся деталью поднялся серый султан дыма и раскалённая стружка, извиваясь змейкой, рванулась из-под резца, толпа, ахнув, сама отпрянула. Кольцо раздалось. В нём остались только Павел Быков, стоящий у станка, да Муска Имре возле него. Умные, цепкие глаза венгерского токаря старались поймать, проанализировать, запечатлеть каждое движение московского гостя.
В цехе настала необычайная тишина. Кто-то, сорвавшись с подоконника, вскрикнул, на него сердито зашикали. Те, что стояли поближе, достав часы, следили за секундными стрелками. Когда деталь была готова, начальник цеха громко объявил, что она обточена за две с половиной минуты вместо восьмидесяти минут по нормам завода.
И эта самая обыкновенная деталь, какие десятками лежали возле станка, сложенные в аккуратный штабелёк, стала ходить по рукам. Её осматривали как некое чудо, как изумительное произведение искусства.
Вот тогда-то в цехе и раздались аплодисменты столь бурные, что Быкову показалось, будто от них дрожат устои, поддерживавшие потолок.
Старый рабочий в отглаженном комбинезоне, опустив глаза, медленно подошёл к московскому гостю.
— Спасибо, товарищ, — сказал он, не поднимая глаз, — спасибо за урок... Это урок жизни.
Павел Борисович, в котором ещё не погасли весёлое напряжение работы и чувство победы, одержанной над неизвестным врагом, с удивлением ощутил прикосновение большой ладони незнакомца, ладони шершавой, как подошва. Теперь он понял, что перед ним не враг, как он подумал было сначала, а ошибавшийся друг, друг навсегда. И, задерживая его руку в своей, он спросил старика:
— А руки? Для чего вам понадобилось смотреть мои руки?
Широкое, оплывшее лицо старого рабочего покраснело до свекольного цвета.
— Я когда-то работал в Америке и слушаю иногда их радио, — выговорил он с некоторым усилием. — «Голос Америки». Там говорят, будто ваши трудовые рекорды — выдумка пропагандистов. И ещё говорят, будто вместо рабочих у вас за границу посылают партийных функционеров и инженеров... Я не хотел, чтобы меня на старости лет водили за нос.
Теперь Павел Борисович всё понял. И им вдруг овладел тот безудержный приступ смеха, который накатывает порой и на людей с большой самодисциплиной, когда тем приходится подолгу сдерживать свои чувства. Московский токарь захохотал звонко и заразительно на весь цех. И вместе с ним смеялся его новый венгерский друг Муска Имре, смеялись все эти токари, слесари, фрезеровщики, пришедшие посмотреть его работу, смеялся начальник цеха. И, наконец, оправившись от смущения, сначала улыбнулся, потом засмеялся и сам старый венгр, пожелавший осмотреть руки Павла Быкова.