— Чтоб они все перелопались, эти американские врали! — приговаривал он, трясясь от хохота. — И выдумают же... Я, ребята, теперь скорей приёмник сломаю, чем ещё раз поймаю волну Нью-Йорка!
— Тебе б давно его надо сломать, дядя Лайош! Голова б светлее стала, — послышалось из толпы...
Обо всем этом со всеми подробностями рассказал мне однажды сам Павел Борисович, когда мы бродили с ним далеко на чужбине, в Италии, по парку города Милана в перерыве между заседаниями Второго Всемирного конгресса профсоюзов, делегатами которого мы оба являлись.
А потом, несколько лет спустя, довелось мне побывать и на дунайском заводе, в том цехе, где произошло когда-то описанное мной событие. Комбинат тогда уже носил имя Матиаса Ракоши, многое стало там неузнаваемым. Но Муска Имре работал на прежнем месте, и я познакомился со вторым действующим лицом этого рассказа.
Муска тоже стал иным. Его знала вся Венгрия.
Мы присели с ним в стеклянной кабине мастера, и, вспоминая этот давний уже эпизод, венгерский токарь сказал:
— То была искра, яркая искра, а теперь по всем заводам нашей страны бушует пламя.
— И много сейчас у вас последователей?
— Очень много. И среди них тот старик, который попросил Павла показать тогда руки. Он очень хороший рабочий... Только все они не мои ученики, это ученики Павла.
Муска Имре подумал, чуть улыбнулся своими тонкими губами:
— Для всех нас солнце взошло на востоке!
