— Скоро пойдет дождь, — проговорил он, прислушавшись. — Гроза. Разве вас это не радует? Я имею в виду ожидание, приближение этой вакханалии, после которой все живое на земле ликует…
Он улыбался, словно предаваясь наслаждению благодаря невидимым антеннам своих органов чувств. Он даже потер руки, лицо его снова прояснилось.
— Сию минутку, — проговорил он, подавая мне чашку крепкого кофе по-турецки.
К чему относилось это «сию минутку» — к кофе или к грозе, я не поняла.
В конце концов я оторвалась от картин, чтобы внимательней рассмотреть обстановку. На стене возле очага висело ружье и рога молодого оленя. Кровать под клетчатым покрывалом была продавленная, провисшая. Рядом висела книжная полка, в углу стоял мольберт, на нем — засохшая палитра и коробка с тюбиками масляных красок. Было видно, что он давно не прикасался к ним. В этой лачуге ощущался тот дух старины, какой мне доводилось ощущать в Стамбуле, в султанских покоях, каким веет от старинных ковров.
Смерилось, грянул ливень, гром, молния ужалила море, а оно посерело, нахмурилось. Серебряные сети дождя за дверью протянулись к морю.
Я спросила, много ли он странствовал моряком.
— Порядочно, — сухо, с явной неохотой ответил он.
Я угостила его французскими сигаретами. И пока мы пили кофе, ни он, ни я не произнесли ни слова.
Я не знала, что и думать. В душу закралось подозрение, что картины написаны вовсе не им, а история с софийским художником — выдумка. Я чувствовала, что он наблюдает за мной, даже когда не смотрит в мою сторону. Он сидел напротив на неудобной табуретке, курил и смотрел на дождь.
— Нет ли у вас еще картин или набросков? — снова спросила я.
Ах, как он улыбнулся! Я могла поклясться, что он ожидал этого вопроса, и залилась краской.
Он подошел к кровати и вытащил из-за нее прелестный пейзаж, набросанный несколькими мазками, еще не законченный.
— Других доказательств у меня нет, — сказал он. — Я не каждый день берусь за кисти… Бывает, не прикасаюсь месяцами… И не думайте, что я хочу похвастать перед вами. Мне все равно… Но поскольку вы обязательно спросите, отчего я открыл вам мою тайну, я отвечу вам и на это.
Он взглянул на меня с грустью и сожалением.
— Да, я, естественно, хотела вас об этом спросить.
— Я скажу… Но гроза уже стихает… Я не догадался накрыть лодку, и ее залило. Надо вычерпать воду… — Он взял стоявшее у двери ведро и вышел.
Я проводила взглядом его фигуру в сетке последних, сверкающих капель дождя. Смотрела, как он вычерпывает из лодки воду. Он запустил мотор, чтобы проверить его.
Я и раньше подозревала, что он читает мои мысли. Это угнетало меня. Никакого намерения поухаживать за мной он не выказывал, и это задевало мое женское самолюбие. Я вспомнила, как он рассматривал меня, когда я шла по песчаной дорожке с пляжа. И картины на стенах, которыми я полчаса назад восхищалась, показались мне враждебными, словно они разъединяли нас.
За дверью засияло солнце, громовые раскаты утонули в море, отозвавшись в небе глубоким, звучным эхом. Рядом пробегал журча ручеек и терялся в песке. Собака кружила возле лодки, ее хозяин по-прежнему вычерпывал воду. Я посмотрела в окошко у меня за спиной — море местами приобрело фиолетовый оттенок промытого неба. Меня охватила тоска по моему привычному миру, по мужу, по себе самой, и захотелось поскорее уйти отсюда.
Он вернулся, попросил прощения за то, что оставил меня одну.
— В лодке мокро, вам будет неприятно. Но я постелю на сиденье что-нибудь сухое, — сказал он, стряхивая с рукавов дождевые капли.
Я хотела задать ему тот же вопрос — отчего он доверился мне, но тут пес затявкал, кто-то приближался к дому с моей стороны, где было окно. Женский голос позвал «Тасо!» — и что-то добавил по-болгарски.
Он встал и быстро вышел.
Я осторожно посмотрела в окно. Там стояла молодая женщина, накрытая с головой полиэтиленовой пленкой. Это была светловолосая, стройная крестьянка. Освещенная солнцем, она выглядела чистой, словно бы выстиранной. Когда она сняла пленку, я увидала голые, закругленные икры и широкий вырез ситцевого платья. Тасо что-то говорил, убеждал ее, она была недовольна и поглядывала на окно, где я пряталась за занавеской. Женщина протянула ему что-то завернутое в салфетку и ушла раздосадованная, волоча за собой полиэтиленовой мешок. Над морем протянулась огромная радуга, волшебно засияв яркими, отчетливыми полосами. Меня обожгла ревность и зависть к тихому счастью этого человека. Я примиренно замкнулась в себе, с грустью думая о том, что я тут лишняя, чужая.