По всему видно, что дед сознательно пожертвовал жизнью. И не только своей, но и жизнью молодой жены. Да, вполне сознательно! Он держал в своих руках жизнь и смерть. Любовь и достоинство. Как ни сильна была любовь, он предпочел достоинство. Когда-то это слово объясняло все, даже безумие. Зато теперь оно все больше и больше теряет цену. Многие считают его признаком наивности, незрелости мысли, рабской зависимости от химер прошлого. А в сущности оно, быть может, — костяк человеческой нравственности.
Но продолжим. Пока бабушка Петра рассказывала о том, что произошло, когда она без чувств лежала в траве, мой мозг, словно песчинка, царапала одна неотвязная мысль. А откуда ты все это знаешь, бабуля? Ведь ты же была без сознания. Наконец, я не выдержал и спросил ее об этом. Она взглянула на меня строго, даже чуть удивленно.
— Так было! — ответила она сердито. — Я все помню!
Хоть бы сказала — я все слышала. Она же упала лицом вниз. Уже потом нашли ее в двух-трех шагах от трупа деда. С фрактурой черепа, как сказали бы сейчас. И в полном беспамятстве. Скажем, что-то из слышанного еще могло запечатлеться в подсознании, но дело в том, что видеть-то она ничего не могла. Тем более чалму турка.
Откуда я знаю все эти подробности? От деда Лулчо, я уже о нем упоминал. На рассвете следующего дня он нашел бабушку все еще в полном беспамятстве. Дед только дивился, как ей удалось выжить без всякой врачебной помощи. Придя в сознание, она целых десять дней молчала. Ничего не сказала, ни о чем не спросила, словно ей и так все было ясно. Такой она и осталась на всю жизнь — молчаливой, замкнутой. Словно жила в каком-то другом мире, не похожем на наш и совершенно, совершенно недоступном.
И все же ее рассказ остался во мне и в моей памяти как истина, а не как горячечное видение воспаленного мозга. Я знаю, она не обманывала меня, она пережила все это на самом деле, хотя и в воображении. «Так было!» — сказала она мне. Кто знает, может, и вправду было. Дело в том, что все детали ее рассказа удивительно правдоподобны и полностью соответствуют тому, что могло быть в действительности, а не болезненным кошмарам, вызванным высокой температурой.
Впервые я увидел бабушку, когда мне было восемь лет.
В то время мы жили в Пловдиве. После службы в армии отец не захотел вернуться в Панагюриште, городок был слишком тесен для его амбиций. Его гораздо больше привлекали торговые улицы Пловдива, где он с таким шиком мог размахивать лакированной тросточкой, пить пиво за столиком, застланным белой скатертью, или, надвинув на лоб соломенное канотье, кататься в черной пролетке. И он, не задумываясь, покинул мать, у которой был единственным сыном.
Бабушка даже не попыталась его удержать. Дала ему денег — причитавшуюся ему долю отцовского наследства. Этот факт уже сам по себе говорит, что разбойникам Нури-бея не удалось найти то, что они искали. Сама она почти за бесценок купила в Панагюриште постоялый двор — разумеется, даже не заглянув в него: всеми делами занимался дед Лулчо. Доходов постоялый двор приносил не бог весть сколько — заведения такого рода тогда повсюду стали приходить в упадок, но двум неприхотливым людям и этого было более чем достаточно.
Отец открыл торговлю табаком. Не знаю уж, как он вел свои дела, но через три года прогорел. Судьба его меня не удивляет — отец словно рожден был неудачником. Щеголь, бонвиван, хвастун, он вообще был мало похож на болгарина, такое отвращение вызывала у него любая работа — все равно, умственная или физическая. Даже совершенно обеднев, он одевался будто какой-нибудь городской туз — всегда изящный, отутюженный, с внушительным золотым пенсне на ленточке, которые тогда еще только входили в моду. Но вообще-то он был хороший человек, незлобивый, щедрый, безумно доверчивый, что, вероятно, и привело его к разорению. Одна лишь моя мать обожала его и превратилась просто в его служанку. Эта бедная женщина ничем не блистала — ни умом, ни красотою. Люди с большими претензиями обычно получают от жизни очень мало. Отец женился на ней в надежде на какое-то богатое наследство, которого, конечно же, так никогда и не получил. Сложная штука человеческая наследственность — это вам не гороховые стручки Менделя.
Когда бабушка переехала жить к нам, отец был самым обычным содержателем кофейни. Да и кофейня-то едва заслуживала этого названия. Это был узенький коридорчик, где с трудом умещались три столика и очажок для варки кофе. Но место было хорошее — в самом центре торгового квартала. Кроме того, можно было не признавать за отцом никаких достоинств, но кофе он варил мастерски. Так что трех жалких столиков было явно недостаточно для его клиентуры. Отец рассчитывал главным образом на торговлю в разнос. Кофе обычно разносил я и очень редко — мой брат, который был на шесть лет старше меня и такая работа ему не слишком подходила. К тому же брат был гордец и воображала, подавая кофе, он краснел будто вареный рак. Впрочем, может, я и несправедлив к нему. Возможно, он просто был так же застенчив, как и я. А мне казалось, что все люди, видя, как я таскаю по лавкам круглый жестяной поднос с этими проклятыми чашками, смотрят на меня насмешливо и презрительно. Я ужасно страдал, не то что мальчишки из других кофеен, которые, распевая во все горло, разносили свои подносы, хотя получали за это гроши — только чтобы не умереть с голоду.