Он всегда завидовал ее самообладанию. В самые интимные минуты она умудрялась не терять головы. В отличие от всех других женщин у нее не бывало затуманенных взоров или опущенных век, зоркие глаза всегда смотрели на мир открыто и прямо. Иногда ночью, перед тем как заснуть, он видел в ее глазах далекие отражения уличных фонарей…
— Ты пиво остудить поставил?
Он уже успел наколоть два больших бруска льда и наполнил бак, оставалось только вынуть из погреба ящики с пивом, и он заверил ее, что все будет в порядке, пусть не волнуется, времени достаточно.
— Ничего не достаточно! — сказала Стефка. — Еще тыща дел несделанных, а он «достаточно»… И сын — весь в тебя… Уж который час, а его все нету.
Фео, призывник, ушел утром, не приходил обедать, и она уже начала беспокоиться.
— Придет, никуда не денется, — сказал Йонко.
— Ты ему до какого разрешил?
— «До какого»… Сам небось знает… Не маленький. Взмолился: последний, мол, денечек, дайте с друзьями повидаться… Никуда не денется, придет…
— Имей в виду, если что — ты в ответе, — пригрозила она, выходя из комнаты.
— Ладно, ладно… — слегка раздосадованный угрозой, отозвался он.
Паркет в гостиной затрещал, все этажное перекрытие дрогнуло, в кухне зазвенела посуда. Вошла Свояченица с букетом срезанных в саду роз. Она искала вазы, куда их поставить.
— Подумать только! — сказала она. — Последние дни только и разговору, что о Фео, так он мне нынче ночью привиделся… Младенчик еще, в колясочке… Мы ему тогда колясочку купили, салатная с белой каемочкой… И вроде бы качу я колясочку, а он мне улыбается, улыбается… А потом гляжу…
— Глупости! — прервал ее Йонко, ненавидевший бабьи сны. Начинались они обычно невинно, какой-нибудь приятной картинкой, вроде этой салатной колясочки, а под конец… Кто его знает, чем закончится это салатное сновидение… — Глупости! Младенцы, колясочки… — продолжал он. — Ваш младенец — взрослый мужик, женить впору, а вам он все в пеленках видится…
Он чуть было не выпалил, что оттого приснилась ей коляска, что это был ее подарок племяннику, но удержался. Как-никак триста шестьдесят левов старыми деньгами выложила, по тем временам — сумма…
С улицы долетел шум — он узнал восьмицилиндровый двигатель самосвала, слегка запыхавшегося под тяжестью груза.
— Свояк пожаловал! — сказал он.
Над краем живой изгороди плыл голубой кузов самосвала. Он был доверху засыпан влажной щебенкой — желтоватая пирамида пододвигалась к воротам, замедляя ход, и наконец остановилась. Только поршни продолжали скользить в восьми цилиндрах мотора.
Йонко Йонков вышел на террасу. Из кабины высунулась голова водителя.
— Эй, Свояк! Поди на минутку, вылезать неохота… — крикнул он.
«К чему он эту щебенку привез? — подумал Йонков, спускаясь по ступенькам. — Понимаю — песок… Песок всегда во дворе пригодится. В особенности при здешней почве. Вагон песку высыпать — и то много не будет… Сейчас заставит взять решето, просеивать…»
— Куда выгружать? — спросил Свояк, не выключая мотора, продолжавшего бормотать на малых оборотах.
Это был худой человек лет пятидесяти, узкоплечий, с вытянутым смуглым лицом, которое иногда озарялось беглой улыбкой, напоминавшей далекие зарницы. Зубы у него были крупные и влажные, как щебенка, которую он привез.
— Ну, коль привез — ясное дело, выгрузим, но лучше бы песку… — сказал Йонков.
— Отворяй, отворяй, время дорого! — сказал водитель.
Йонков отодвинул щеколду, распахнул ворота. Ворота были солидные, обе створки обиты полосками жести, расположенными как лучи солнца. А посередке каждого солнца были приварены инициалы владельца.
— Тихонько, тихонько… — Он шевелил пальцами, словно придвигая самосвал к себе. — Давай сюда… Смотри в яму не угоди…
Неподалеку от ворот зияла заросшая бархатником и вьюнком яма, в которой, когда строили дачу, гасили известь. Сейчас она была пустая, надобность в ней давно исчезла, и он собирался засыпать ее или приладить крышку, чтобы кто не свалился ненароком, да все забывал… Вспоминал лишь при случае, вот как сейчас, заметив, что грейферы проходят чуть не по самому краю ямы…
Гидравлический кран приподнял передний край кузова, и щебенка с грохотом высыпалась на землю. Амортизаторы с облегчением подпрыгнули, словно переводя дух. С кухни донеслись удивленные возгласы женщин: грохот — древний звук разрушения — заставил их оторваться от своих занятий. Но картина у ворот была мирная: самосвал выезжал на улицу, кран вбирал свой стальной ствол, мотор утих.