Он исподтишка глянул на жену: не почувствовала ли она тоже неверную нотку в приглашении?.. Нет, слава богу, она внимательно разглядывала столы и скамейки, дымящиеся кастрюли на плите, ящики с пивом, провода, протянутые над двором, с гирляндами незажженных лампочек. Заметив под конец мадьяр в бархатных безрукавках, она сказала:
— И музыка будет!
Жена Дилова все еще выглядела девчонкой, с пышными формами и красивой мордашкой, на которой светились по-кошачьи ленивые глаза. В ее движениях тоже была замедленность и спокойствие, маленький, аккуратно вылепленный рот выражал некоторую задумчивость, иногда она как бы отключалась от происходящего рядом и сидела, широко расставив свои округлые колени — вопреки древнему, но неумирающему инстинкту, побуждающему женщину плотно соединять колени…
— А как же без музыки! — отозвался он. — Брательник у меня человек имущий, сын у него единственный, так что пир будет по принципу.
Он любил щегольнуть перед женой словечками потрудней и понепонятней, считая, что тем компенсирует пробелы в своем начальном образовании.
На соседнем участке перед хибаркой с треугольным слуховым окном сидел, приканчивая коньяк, Лазар Лазаров. Они приветственно помахали друг другу, хотя Дилов — более сдержанно: со времени своей женитьбы на молоденькой он с некоторой подозрительностью поглядывал на своих ровесников… И к заочнику тоже особого доверия не питал — он частенько видел, как тот сидит перед домом над грудой книг и тетрадок, и это усиливало его недоброжелательство. Дилов полагал, что учиться, ходить в школу следует лишь в определенном возрасте, а дальше все это — чистое тунеядство, жизнь за счет работяг. Возмущал его также запущенный участок заочника. Каждый раз, когда он попадался ему на глаза, он вполголоса материл Лазарова за то, что тот не вскопал хоть одну грядку, не посеял хоть горсть чеснока или лука. Иногда его подмывало спросить Лазарова, не из шопов ли он случайно родом, — служа в армии, Дилов проходил шопскими деревнями и видел там такие вот запущенные дворы…
Запах подгоревшего малинового варенья и вареных овощей защекотал его ноздри. Подвода проезжала перекресток Первой и Четвертой улиц, где находилась вилла Дочо Булгурова. Единственный из всех дачевладельцев в этом поселке Булгуров называл свой дом этим непривычным иностранным словом.
Вилла была деревянная, выкрашена под слоновую кость, с голубыми оконными рамами. Дочо считал, что голубые рамы отпугивают мух.
Чета Булгуровых суетилась возле очага во дворе, где горел огонь и в большом медном тазу клокотала кирпично-красная лава — варили лютеницу. Мальчуган лет четырех-пяти сидел в детском автомобильчике и ел кусок хлеба, намазанный только что сваренной, еще не остывшей лютеницей. Это был Пламен Булгуров. После неудачной попытки с двумя девчушками из Плевенского дома ребенка, которых Дочо было удочерил, но через неделю отвез обратно, Булгуровым достался, наконец, мальчик от известных родителей, смирный и с хорошим аппетитом. Он-то и стал законным наследником Булгуровых.
— Горожанину привет! — крикнул Дилов Булгурову, который полоскал у колонки ящик стеклянных банок.
Они оба были родом из Юглы, детство и юность провели под деревенским небом, но с тех пор как переселились в город, Дочо не любил, чтобы ему напоминали о прежних временах. «Будет тебе, „земляк“ да „земляк“, — с раздражением отозвался он однажды на прежнее приветствие. — Велика важность, что мы из одного села… С черным прошлым покончено!.. Будем идти вперед и только вперед, по дороге прогресса!..» С того дня Дилов изобрел новое приветствие.
Насос колонки перестал хлюпать, Дочо выпрямился, ответил на приветствие земляка.
— Ну как? На посту? — спросил возчик.
— Всегда готовы! — прозвучал ответ.
Подвода проехала дальше.
Асфальт кончался у гаража Недю Недева, дальше тянулся старый проселок, изрезанный глубокими колеями, — одна из них особенно глубокая, по ней весной сбегали с гор потоки.
Проезжая мимо дачи Недева, Дило Дилов всегда умолкал и зорко вглядывался за солидную ограду из металлических прутьев. Там была ровная лужайка, скошенная садовой итальянской косилкой, цветочные клумбы, кованого железа фонари и красивый навес из вьющегося винограда, с которого свисали тяжелые грозди… Но привлекательней всего был сам дом с островерхой швейцарской крышей, на коньке которой высилась игла громоотвода. Больше всего завидовал он этому громоотводу. Дача была облицована желтым и лиловатым песчаником, но это казалось ему делом доступным. И кованые фонари тоже можно заказать в промкомбинате. А вот где делают такие громоотводы, об этом он дознавался всюду, и пока никто не мог ему назвать имя или адрес мастера.