Все эти постройки Дило Дилов поставил сам, за одно лето, он все умел — и кирпичи класть, и крышу покрыть, оштукатурить стены, настелить полы. Молодая жена временно оставалась внизу, в городе, на квартире, которую снимала еще студенткой техникума и оставила на каникулы за собой. Вечером он спускался к ней, а на рассвете опять шел на виноградник. Иногда и она приходила к нему, поглядеть, как подвигается строительство, но прикасаться он ей ни к чему не давал — ее дело было сидеть в сторонке и смотреть, как ловко он орудует. Он пообещал ей сделать из нее горожанку, а горожанка, по его понятиям, не должна браться ни за какую работу, ей полагается быть просто женщиной, для чего она и сотворена природой…
Он был крепкий мужик, но за то лето слегка отощал от напряженной работы, да и зубы расшатались. К началу учебного года одна комната была уже вполне пригодна для жилья, супруги перевезли на подводе свое имущество, и потекла их жизнь на этом необитаемом островке, беспрепятственно овеваемом ветрами, окутанном шорохом листьев и веток, заваленном зимой чистым, теплым снегом, уберегшимся от дыхания городских труб…
— Я засыплю лошади корм, а ты иди переоденься! — сказал Дилов, распрягая.
— Не знаю, что надеть-то. — Жена обернулась к нему.
— «Что надеть»… Бархатное надень! — распорядился он.
Он развязал супонь, снял с лошадиной шеи хомут — блестящая кожа была теплой и влажной, как живая, — и повесил на балку проветрить.
Войдя в дом, он застал жену в одной комбинации — она стояла возле шкафа, разглядывала платье из парчи.
— Я же тебе бархатное велел… — произнес он, слегка раздосадованный тем, что она еще не готова.
— Оно меня толстит! — возразила жена.
— Ну и пускай толстит!.. Ты мне больше всего в бархатном нравишься…
Он подошел к ней, обхватил своей ручищей ее обнаженное плечо. Запах конской сбруи поплыл между ними.
Жена скосила свои ленивые глаза к окну.
За окном на столбе горел фонарь под синим эмалированным колпаком. Горел весь день, потому что автоматический переключатель давным-давно сломался и путал день с ночью.
— Я тебя люблю! — произнес Дилов, приближая губы к ее губам, как, он видел, делают мужчины на экране. Дыхание его участилось.
Шершавый указательный палец просунулся под бретельку комбинации и заскользил по круглому, покатому плечу.
В эту минуту фонарь за окном погас.
Наступил вечер.
Мадьяры расположились возле орешника. Там было чуть повыше, получалось вроде эстрады, а стены дачи отражали звуки, отсылая их к накрытым столам.
На протянутом над столами проводе с электрическими лампочками покачивались голубые и красные воздушные шары — казалось, что светящаяся эта гирлянда плывет в воздухе, качаясь на волнах звуков, рассыпаемых музыкантами в бархатных безрукавках.
Дети, которых привели на праздник, первыми заметили воздушные шары и потянулись за ними, но им объяснили ласковыми голосами, что шары привязаны для красоты, а красоту руками не трогают, пока не окончится праздник, пусть поиграют во дворе, а перед уходом им эти шарики раздадут… Дети оказались разумные, обилие света, звуков и обращенных на них взглядов привело их в смущение, и, забыв о вожделенных шарах, они разбрелись по участку.
Лазар Лазаров взял со льда бутылку пива и, отхлебывая из нее, обходил гостей, которые все еще стояли отдельными группками и вполголоса разговаривали между собой в ожидании, когда позовут к столу. Он чувствовал себя человеком наиболее близким хозяевам — ведь их участки разделял один забор, и поэтому встречал и приветствовал вновь прибывающих, водил их по двору, показывал, давал разъяснения насчет того, как строилась дача.
Поглядев на часы, он по секрету объяснил, отчего задерживаются с ужином:
— Придется чуть подождать… Товарищ Недев запаздывает… Он обещал и обязательно будет. Неудобно не дождавшись…
— Неудобно, конечно, неудобно… — понимающе кивали гости.
Первомая глодало нетерпение. Он вырядился в яркую нейлоновую рубашку, которая, с тех пор как начались его муки со строительством, стала ему на два номера велика. Костюм тоже висел на нем, как на вешалке, и выглядел неряшливо. Курил он дешевую сигарету без фильтра, крепко ухватив ее двумя пальцами, словно опасаясь, что она вырвется. Сплющенная пальцами сигарета распространяла вокруг запах третьесортного табака.
— Как живем? — спросил Лазар Лазаров, проходя мимо.
— Помаленьку, — ответил Первомай.