Призывнику освободили место возле Наташи, поставили перед ним чистый прибор, ответственный за напитки принес чайник, налил ему сливовицы, подкрашенной жженым сахаром под цвет политуры. Фео залпом осушил рюмку.
— Орел! — воскликнул возчик. — Вот теперь ты мне нравишься!
— Солдат у нас бравый! — поддержал его Лазар Лазаров.
«Солдат» озирался по сторонам — мать куда-то исчезла, отца тоже не было видно, оркестр играл чардаш, женщины суетились с подносами, на которых дымились тарелки с тушеным мясом, на травяном дансинге Михайлова, соседка, танцевала с каким-то незнакомым человеком в клетчатом пиджаке…
«Сумасшедший дом какой-то, — подумал он. — Минутки спокойной не улучить, чтобы им сказать…»
— Ну, герой… — кто-то хлопнул его по плечу. Он обернулся, это был Булгуров. — Сейчас ты в порядке… Можно о тебе, так сказать, не печалиться: рядом девушка, музыка играет, пенистое вино рекою льется, или как там в песне…
Он уже основательно подзаправился, загорелое лицо блестело, как мокрый глиняный кувшин, и, как пенистое вино, хлестали через край слова:
— А ты, я гляжу, скис вроде… — продолжал Булгуров. — Выше голову! Все мы по этой дорожке прошли…
Он неумолчно болтал над головой Фео, и тот не знал, как от этой болтовни отделаться. Взглянул на дочь Недевых — хорошенькая, светленькая, на носу веснушки, над ушами — по завиточку, клевая девочка, но куда ей до его Снежаны!.. А Снежана сейчас стоит, ждет его, в пяти шагах отсюда… Ждет и, наверно, уже беспокоится, отчего он так долго…
Мысль о Снежане заставила его встать.
Дочо Булгуров воспринял это как знак уважения к старшему и заставил Фео снова опуститься на стул — он, мол, садиться не собирается, просто подошел чокнуться с солдатом, пожелать ему доброго пути и удачной службы в родной армии.
— А ему квитанции не всучишь? — с насмешкой спросил Первомай.
— Армия от налогов и взносов освобождается, — серьезным тоном ответил Булгуров.
Фео воспользовался тем, что они занялись разговором, и пошел к дому. На ступеньках ему встретилась мать, она несла бумажные салфетки, которые забыли положить на стол.
— Куда? — строго спросила она. — Почему не сидишь с гостями?
— Мама, я бы хотел тебе…
— Потом, потом все мне расскажешь… Гости разойдутся, тогда и будем говорить хоть до утра…
Она сунула ему в руки салфетки и приказала разложить по столам.
Его так и подмывало тут же выкинуть их вон, он даже оглянулся по сторонам — нет ли подходящего местечка, где их не сразу заметят, но понял, что не сможет на это решиться. Каждый раз, когда предстояло сделать то, что хотелось, что-то останавливало его. Всю жизнь так. Вернее — до сегодняшнего дня. Сегодня он, наконец, совершил поступок, не спрашивая позволения, принял решение сам, своим умом, не считаясь с чужими мнениями, советами, рекомендациями… Он вспомнил, какой испытал подъем, когда они вышли из загса: скорей домой, к родителям! Рывком распахнуть дверь и возвестить, как в театре: «А вот и мы! Примите нас обоих, какие мы есть, и не падайте, пожалуйста, в обморок, не рвите на себе волосы… Рубикон перейден, жребий брошен!..» И прочую чепуховину в этом роде, которую незачем придумывать заранее — в нужную минуту слова сами придут на язык…
Жаль, что они не отправились домой сразу же. Николай с Таней потащили их в ресторан, там задержались, обмывая событие, час уходил за часом, и он чувствовал, как недавний подъем мало-помалу угасает, и как потом он вовсе испарился, уступив место малодушию… «Куй железо, пока горячо, — как это правильно! — думал он. — А я дождался, пока оно остыло…» Теперь ему все труднее было себе представить, как он распахнет дверь и объявит о том, что перешел Рубикон. Теперь ему казалось нелепым вот так взять и швырнуть гранату в родительский дом, точно какой-то террорист. Ведь это жестоко ранит отца и мать, которые всю жизнь тряслись над ним.
За окном темнело, пора было уходить из ресторана, и от его решимости уже не осталось и следа. Распрощавшись с Николаем и Таней, они неторопливо зашагали из города к тонувшему в густой зелени поселку, где гости уже собрались на проводы призывника, разумеется и не подозревая, какой он им сегодня преподнесет сюрприз… Сейчас этот сюрприз стоял за воротами, в темноте Первой улицы, закутанный в его плащ, и ждал, пока он переборет малодушие, затянувшее его в свою паутину, пока найдет в себе силы объявить о сегодняшнем событии и выкинуть к черту эти идиотские салфетки, которые он все еще держал в руках…