Ванка понес две бутылки анисовки на дачу Парлапановых, братьев-ветеринаров: там он ночевал, когда не спускался в город. Покрутился немного, известное дело, приложился — хватил граммов сто, но ему не сиделось на месте, и он решил опять заглянуть к старикам.
Когда он вернулся к их сараю, в виноградных листьях горела электрическая лампочка; было уже темно, мелкие мушки вились вокруг лампочки, а под ней, у стола с нарезанными помидорами и виноградной водкой, спали на своих стульях старик со старушкой.
Седовласый увидел Ванку и махнул ему рукой.
— Напились они, френд, — сказал он. — Напились с двух рюмок, они только травы привыкли пить. Спят. Понимаешь, френд, первая любовь и первый друг. Пятьдесят два года назад, френд. Напились они.
Он налил себе в стакан, налил и Ванке.
— У меня семь сыновей, — продолжал седовласый. — Но первая любовь есть первая любовь, френд, и тут ничего не поделаешь. Пятьдесят два года назад, понимаешь, френд, мы были гимназистами, она носила синие сережки, похожие на звездочки… И вот сейчас она здесь, френд, перед настурциями, перед этим сараем. Спит. Я еду с другого конца света, чтобы ее увидеть, френд, я не мог ее не увидеть, я не смог бы спокойно умереть.
Он выпил полстакана и смолк. Долго всматривался в темную ночь, которая стояла вокруг, в двух шагах от них, в чуть заметные очертания деревьев.
— Понимаешь, френд, — продолжал он, — я перевернул землю, где только я не был, а они здесь, френд, сидят перед настурциями, будто бы ничего не случилось. Все такие же, френд, как тогда, хочешь верь, хочешь не верь, только как будто кто-то приклеил им седые волосы. Словно ничего и не было, словно не прошло пятидесяти лет.
Он покачал седой головой.
— Понимаешь, френд, я жил в Америке, Кливленде, Чикаго, на скотобойнях, потом Испания, Мадрид, Андалусия, в гражданскую был добровольцем, понимаешь, в американском легионе, в интербригадах, дважды меня расстреливали, лагерь во Франции, бежал в Бельгию, пришел Франко… Ты почему не пьешь, френд?
Он налил себе и Ванке и продолжал:
— Обратно в Америку, на сталелитейные заводы, к мартенам, потом Мексика, Аргентина, строил железную дорогу в Бразилии… Ты строил дорогу в Бразилии, френд?
— Нет, — ответил Ванка.
— Твое счастье, френд. Твое счастье, — сказал седовласый. — Кладбища. Снова в Аргентину, там женился, френд, родились сыновья…
Помидоры в тарелке кончились, у них в ногах, на плитах, стояли пустые бутылки из-под виноградной водки, мошкара по-прежнему вилась вокруг лампочки; старики, уронив головы, спали на стульях.
— Были войны, френд, — говорил седовласый, — одна, потом другая, землетрясения, Гитлер; я приезжаю, а они — перед настурциями, как тогда, и тогда у них во дворе были настурции и плетеные белые стулья. Первая любовь и первый друг. Они не поехали со мной, остались, поженились, френд, живут друг возле друга; у нее был белый воротничок, ясные глаза… Приезжаю сюда, френд, с другого конца земли и застаю их в лучах заката, она сидит подле него, перед настурциями… Я и сейчас не знаю, френд, что лучше? Может, они правы, френд, а? А не я?
Ванка не мог произнести ни слова, что-то перехватило горло, и то ли от водки, то ли еще от чего, ему неожиданно захотелось поцеловать седовласому руку, но он не сделал этого. Лишь доверху наполнил стаканы и молча чокнулся с ним.
— Перед настурциями, френд, в лучах заката. И ничего с ними не случилось, френд, за всю жизнь. Да, они рассказывали: продовольственные карточки, деревянные башмаки, ревматизм… Это страшно, френд, но завтра я должен ехать; если я опоздаю на самолет, то не смогу вернуться. У меня нет денег, френд, я с группой, у нас обратные билеты, понимаешь, с группой дешевле обходится. Все остальные в Белграде, я же купил подержанную машину и приехал, чтобы их увидеть. У меня только одна ночь, френд, понимаешь, мне нужно ехать, а они напились. Они спят, френд, а я ради них пересек два океана, чтобы увидеться, френд, чтобы поговорить.
Деревья шумели от легкого ночного ветерка, мошкара по-прежнему вилась вокруг лампочки, светилась старая лоза. Было тихо. Седовласый встал, взглянул еще раз на тех двоих, что спали на стульях, взглянул и на небо.
Потом произнес:
— Прощай, френд.
Он медленно направился к машине, сел в нее, она медленно тронулась по неровной дороге; огоньки фар мелькали меж деревьев, словно не хотели исчезать, а потом исчезли…
Земля кружилась, вслед за двумя стариками из «Букингемского дворца», кротко направлявшимися в лес с неизменными корзинами в руках, вновь появилась веранда с оранжевым тентом, коричневые ставни соседней дачи с вырезанными в них сердцами, бульдозер, который сердито трясся и рассекал желтую землю…