Всю ночь — и прежде чем уснуть, и во сне — они думали о доме, и мысли их были легкими, праздничными, из какого-то другого мира. И хоть они и не выспались, на рассвете оба были уже на ногах. Ефрем запихал еду, бутылку сливовицы и рубашки в большую холщовую сумку, сверху прикрыл свою поклажу старым тряпьем и пошел навстречу заалевшейся заре. Жена перекрестила его спину. В это раннее утро поле было безлюдным, и постепенно он успокоился. В душе у него осталось одно удивление: надо же, он осмелился нести еду раненому партизану, он, Ефрем! Кто бы этому поверил? И все же это было правдой! Чем дальше он уходил полями, настороженно озираясь, тем сильнее ощущал, как к его удивлению примешивается смутное недовольство. А чего ради ему дрожать и рисковать головой? Стоит ли? Это нарастающее недовольство потребовалось ему, чтобы подавить страх, и скоро он уже сердился вовсю. Он хорошо понимал, что сердиться на Начо не за что, хотя тот просил его так, словно приказывал; он мог не выполнить его приказ! Мог не выполнить, а вот выполняет; мог не сердиться на него, а вот сердится. Он чувствовал в себе незнакомую злую силу: силу человека, которому кто-то обязан. «Страх мы перетерпим, а потом поглядим, что он сделает, раз пообещал меня не забыть!» Ефрем дошел до виноградника, не встретив ни души. Про себя он был уверен, что никого не встретит, разве только если б за ним шли от самого села, а кто его заметит — выходов из села много, и все ведут в поле. Он поставил сумку под лозой и опустился на землю, чтобы передохнуть. Собравшись с силами, он встал и, прислушиваясь к малейшему шороху и звуку (в ближнем лесу щебетали ранние пташки), перенес еду к кусту шиповника и прикрыл. Потом отошел на середину своего виноградника и, совсем успокоившись, растянулся на еще не прогретой земле. Солнце медленно поднималось по небосводу, день был ясный, погожий, тихий. Незаметно он задремал — и вдруг встрепенулся: что ж, так он и уйдет, не повидав Начо? И задав себе этот вопрос, тут же ответил: «А зачем мне понадобилось его видеть? Уберусь-ка я отсюда поживей!» Он вскочил, схватил мотыгу и пустую сумку и быстро спустился по пологому склону, все время оглядываясь наверх, на шалаш. Скоро виноградник остался позади. Теперь он шел вдоль опушки леса, вдававшегося в соседские виноградники. Повсюду было пусто и тихо — и только он вышел на укатанную полевую дорогу, как услыхал знакомое посвистывание и застыл на месте. Прячась за молодой дубовой порослью, парень настойчиво махал ему рукой. Ефрем насупил брови и молча потащился за ним. Скоро они дошли до уединенной поляны возле сырого тенистого оврага. «Вот где они прячутся, — подумал Ефрем, — не в шалаше, а в овраге». Начо лежал на припеке под утренним солнцем, опершись на локоть, и выглядел еще хуже, чем накануне. Рядом с автоматом на земле мирно стоял котелок с куриной похлебкой — он уже принялся за нее. Начо улыбался.
— Видишь, брат, не так уж страшно.
— Ты-то как? — спросил нахмурившись Ефрем.
— Откровенно говоря, плохо. Авось от твоей похлебки силенки вернутся… Слушай. — Начо закашлялся, парень тревожно глянул на него. — Придется тебе сделать еще одно дело…
— Начо, я, это самое…
— Не пугайся, — прервал его с бледной улыбкой Начо. — Первый шаг — самый страшный, а ты его уже сделал. Скажи, Пено Дживгара арестовали?
— Отпустили еще позавчера.
— Скажешь ему, чтобы пришел к кусту завтра рано утром. Если будет еще что-то для тебя, он тебе передаст.
— Что еще-то для меня?
— Может, и ничего, к тебе я обращусь только в крайнем случае. Сейчас тебя никто не видел?
— Никто.
— Я же тебе сказал: рано утром можно спокойно выйти из села, никто не заметит… А как твоя жена?
— Хорошо. — Ефремово лицо на секунду просветлело. — Кланяется тебе.
— Пусть только держит язык за зубами — женщина ведь.
— Не бойся.
— Ну, теперь иди и помни, что я тебе сказал: фашистам скоро конец.
Начо бессильно откинулся на спину.
Пока Ефрем, вскинув мотыгу на плечо, отдалялся от края тенистого оврага, ему все чудилось, что парень с перевязанной рукой крадется за ним по пятам.