— Ты патриот, — сказал хмуро и вяло кмет и резко откинулся назад. — Я рад видеть патриота в этом…
Ефрем прервал его, ерзая от неловкости на стуле:
— Я не патриот, господин кмет, я из-за дома. Зачем ему пропадать? Да и Начо больно плох, на ладан дышит, помрет, раз некому помочь.
— Ясно. Как звать?
— Кого?
— Тебя.
— Ефрем Найденов.
— Слушай, Ефрем. Я доложу о твоем желании, и дело, наверное, уладится, раз нет другого наследника.
— Нету, гсдин кмет! — радостно воскликнул Ефрем. — Только я и дети.
— Хорошо. Завтра рано утром капитан Каракачанов прибудет с ротой, и ты его проводишь.
Ефрем вскочил со стула.
— Не хочу, гсдин кмет! Я ему скажу, где Начо прячется, и пусть он его поймает вроде бы случайно.
— А ты не дура-ак! — рассмеялся кмет, и от этого смеха у Ефрема заныло под ложечкой. — И дом хочешь получить, и чтоб никто не знал. Коммунистов боишься?
— Не хочу ссориться с людьми. Другой подумает, что я нарочно, а я потому, что Начо совсем плох…
— Так, так, — кмет помолчал и смерил его взглядом. — Дом получить хочешь, а ссориться не хочешь. Что мне теперь с тобой делать?
— Со мной?
— С тобой, с кем же? Отпустить тебя — ты побежишь прямо к Найдену Ефремову, а завтра мы будем попусту гонять по холмам — ищи-свищи ветра в поле! Я запру тебя в подвал.
Ефрем робко возразил: «Постой, гсдин кмет…» Но кмет не пожелал больше его слушать, раздавил сигарету в пепельнице и повелительно кивнул: «Пошел!» Пока кмет снимал керосиновую лампу с крюка, у Ефрема мелькнула безумная мысль: бежать что есть духу подальше от кмета, от общины, от этой ослепительно блеснувшей лампы, — но он не побежал, а только пробормотал что-то невнятное, и кмет погнал его, держа лампу на высоте глаз, через дверь, через коридор, через заднюю дверь, мимо навеса, где шумно хрустела люцерной лошадь, и — в подвал. И только втолкнув его туда (нестерпимо воняло плесенью), кмет крикнул, чтоб Ефрем не боялся — это просто мера предосторожности, чтоб сидел и ждал, а он попытается вызвать роту этой же ночью. Ефрем чувствовал себя так, будто его избили при народе и запретили кричать. Он ощупью примостился в углу на прошлогодних дровах, в которых шуршали жуки-древоточцы и крысы, и в голове у него мелькнула обидная мысль, что он сделал какую-то ошибку и что в этом виновата его жена. «Надо же! Я прихожу добровольно, а он мне не верит и запирает в подвал! Вот что выходит, когда слушаешь жену». Он прислонился к заплесневелой стене и хотел все обдумать. Но думать вроде не о чем было: летний вечер, глухой лай собак, фырканье лошади под навесом и наверху, над головой, топот сапог. «Значит, запер меня в подвале! В чем же я дал маху?»… Ключ от дома из дядиных рук (за долгие годы они в первый раз сказали тогда, у плетня, друг другу что-то человеческое; обычно через плетень летели только проклятия его жены и ругань старого сквалыги), неожиданная встреча с Начо у куста, потом приказ Пено Дживгара и осознание невозможности выполнить этот приказ, который ему отдали, не спрашивая, согласен он или нет, только потому, что он увяз. Еще чего? Потом вопли жены и угроза, что она сама пойдет, раз он не хочет, скажет кмету, где прячется Начо, чтобы кмет распорядился оставить дом в целости, зачем его жечь, когда Начо и так на ладан дышит? Пока Ефрем делал попытки все обдумать и, хоть ему и казалось, что думать не о чем, снова перебирал в уме все свои нехитрые ходы, он пришел к выводу, что тревожиться рано, а еще верней — бессмысленно. Он был настолько приучен к покорству, что даже когда его ни за что ни про что заперли в подвал, не возроптал и вскоре незаметно задремал на дровах, опершись о стену и раскрыв рот.
Долго ли он спал, он понять не мог. Его разбудил громкий топот, свет и крик: «Ефрем! Ефрем!» Он выскочил из своего угла и заморгал: стоя в дверях с керосиновой лампой в руке, сторож делал ему знак выходить, рота капитана Каракачанова прибыла! Пока сторож вел его из подвала мимо навеса и вверх по трем ступеням, он брюзжал шепотом, что из-за него всю ночь не сомкнул глаз, что кмет вызвал жандармов по телефону и вот они уже тут. В ночи не слышалось ни голосов, ни шума, но чувствовалось присутствие множества людей, столпившихся в темноте перед управой. «Ого, — подумал Ефрем, с которого вмиг слетел сон, — торопятся, торопятся! Ладно, будь что будет». Свет лампы блеснул в комнате кмета. Военный в запыленном клеенчатом дождевике сидел на стуле за столом, сам кмет стоял рядом, а возле окна торчали еще двое военных, покрытые пылью с головы до ног. Ефрем окинул их быстрым взглядом и сразу угадал, кто здесь начальство: надвинутая на глаза фуражка, черный блестящий плащ на плечах, затененные козырьком набрякшие глаза и тяжелая нижняя челюсть. «Вот что выходит, когда слушаешь жену…» — промелькнуло в голове у Ефрема, он встал у двери, а сердце застучало быстро-быстро. «Вот он, — сказал кмет осипшим за бессонные часы голосом, в котором звенело радостное нетерпение, — говорит, что знает!» — «Посмотрим, что он знает», — вяло сказал капитан и откинулся назад. «Скажи, Ефрем, господину капитану, где ты видел Найдена Ефремова!» Двое у окна замерли, капитан приподнял козырек фуражки кончиком хлыста — в правой руке он держал хлыст.