«Бедные лошадки, как они устали!»
Он ощутил озноб, легкую дрожь, словно уже глотнул омерзительную, но столь вожделенную жидкость. И как бы захмелев немного, со слезами на глазах притронулся к картине. Полотно, с нанесенными на него красками, как и положено, на ощупь было шероховато.
«Столько всего выразить с помощью кисти и красок! Просто невероятно!» — пробормотал он. Затем отвернулся от картины и от резкого движения покачнулся и чуть не упал, с трудом удержавшись на ногах.
«Что это со мной?»
В окно сияло солнце и освещало картину, подчеркивая бездонную глубину высокого, ясного неба, но вместе с тем от нее веяло чем-то мертвенным, искусственным.
«Живой, из плоти и крови, Билек во сто раз красивей», — сказал про себя Игнаций и пошел к себе в комнату.
Там уже поджидал его Михал с бутылкой в руке. Он сообщнически улыбался и как бы искушал его.
— Ты что, спятил, под окном торчишь! У меня важные гости, а он в кусты залез и бутылкой размахивает.
— Вовсе и не размахивал, — оправдывался Михал, — а под пиджак спрятал. Почему-то вспомнилось мне, как я вам разные услуги оказывал.
— Разные услуги! Вспомнил сорок лет спустя! И какое это имеет отношение к самогону?
— Никакого.
Пан Игнаций достал с полки стакан и, выхватив у Михала бутылку, налил его вровень с краями.
— Выпьешь? — спросил он.
Михал, не говоря ни слова, протянул руку и залпом выпил сивуху. Потом отер рукой губы и вернул стакан.
Игнаций сел на кровать, налил себе и выпил вонючую, обжигающую жидкость. Он ощутил жжение в пищеводе, и одновременно его охватило блаженное чувство.
— О-о-о! — издал он протяжный звук.
Затем он прилег на кровать.
Он слышал, как из комнаты вышел Михал. Но больше не слышал уже ничего.
Бутылку и стакан он привычно поставил возле кровати, устроился поудобней и ощутил, как обжигающее тепло расходится по всему телу, лишая его памяти, способности думать, всего-всего. И ему представилось все в более радужном свете, чем это было на самом деле.
Он провалился во мрак, но не сразу. Сначала из темноты выступили очертания картины деда, потом краски и линии расплылись мутным пятном, и оказалось, это не пятно, а кремовое платье с синими цветами. Потом он вдруг явственно увидел лицо матери, ее тонкие, сжатые губы, когда она, слегка пришепетывая, произносила сакраментальные слова: «Игнаций, что ты вытворяешь». А потом, лежа в темноте, он осознал, что ничего в жизни не достиг, не совершил (восстание не в счет), не довел до конца; точно мыльные пузыри, ускользает все от него, разлетается в разные стороны, и напрасно пытается он ухватить это нечто, что кружится вокруг и зовется жизнью; напрасно хватает руками воздух, он задыхается, хрипит в этой многоцветной круговерти; вращение голубых облаков, синих цветов, слов: «Дядя, все будет хорошо» — убыстряется, куда-то увлекает его, и вдруг на него опускается черное покрывало. И он отчаянно закричал:
— Не хочу! Не хочу!
Он лежал в забытьи: его развезло от одного стакана. Второй он налил себе спустя час.
Настала ночь, ночь страданий и блаженства. Он впал в забвение, но чувствовал, что живет: горло сжимала спазма, мучила тошнота, голова была как в тисках, но тем не менее он испытывал радость. Ему казалось, он сыграл злую шутку с Подлевским, и, громко смеясь, он повторял: «Накось, выкуси!» — и колотил кулаком по подушке. После еще одного стакана у него глаза полезли на лоб. Перед ним замаячили зеленые пятна. «Почему зеленые? Откуда взялась эта зелень?» — спрашивал он себя, а пятна расходились, сходились, превращались в правильной формы большие круги, которые вращались все быстрей и быстрей. Потом наступила непроглядная ночь. И в непроглядной тьме он едва уловил звук приближающихся к кровати шагов.
— Пан Игнаций, — раздался голос Михала, — я еще бутылку принес.
Он услышал, как дно бутылки стукнулось об пол, но налить себе у него не хватило сил.
Ужасающая слабость, изнеможение, ломота во всем теле и — точно шныряющие мыши — последние проблески сознания.
— Мыши, — проговорил он вслух. — Мыши… Надо их истребить…
Тут Михал толкнул кровать (или ему только так показалось?)
— Пан Игнаций, уж третий день пошел… — сказал он.
Игнаций глухо застонал, и над ним снова распростерлась ночь — ночь блаженства. Подобная смерти, она придавила его, точно камнем.
Но мало-помалу в кромешную эту ночь тоненькой струйкой стал просачиваться ручеек сознания.
Он пошевелился — кто-то тряс его за плечо.
Но глаз он еще не открыл.
— Вставайте, — услышал он, — вставайте скорей, пан Игнаций! Идите посмотрите, что случилось.