Все зиждилось на этой смерти. На одном трупе. Штауффенберг швырнул его к ногам всех этих фельдмаршалов, генералов, подполковников, майоров. Внезапно у него закружилась голова, даже тошнота подкатила к сердцу. Не потому, что убил (скольких?). А просто осознал вдруг, что одним движением — поставив портфель под стол — он осуществил тайные мечты многих и многих людей. Сколько же этих генерал-полковников благодаря ему смогут теперь круто изменить свою судьбу, стать новыми людьми… И вдруг понял, что и сам он уже не тот, каким был вчера или два часа назад. Не обезображенный, одноглазый калека без одной руки, с исковерканной другой, а творец истории.
Он сидел, уставясь прямо перед собой, то есть почти в самое солнце. Но еще пристальнее вглядывался в самого себя. Вглядывался в себя, но не так, как иные, те, кто и крупнейшие исторические события, радостные или трагические, невольно расценивает лишь со своекорыстной точки зрения. Он не набивался на роль исполнителя приговора Истории. Просто, когда выяснилось, что у него больше шансов, он взялся за это без рассуждений, даже не раздумывая.
Внезапное свое превосходство он ощутил, только представив себе всех этих генерал-полковников, которые болтали исключительно о своей присяге и испытывали моральные терзания при мысли о необходимости Свершения, словно барышни, увидевшие мохнатую гусеницу на подоле.
Таково было единственное проявление гордости — все же он швырнул им этот труп, освободил их от присяги. Теперь потребует взамен послушания…
…И тут же хоровод тревожных мыслей: дал ли сигнал Фельгибель, захвачено ли здание на Бендлерштрассе, начата ли операция «Валькирия», заняты ли объекты в Берлине?
Он метался в душной кабине. Заботы одолевали его — тем более что он мог только думать, а не действовать.
И снова волна просветления: свершил. Сделал то, что не удавалось никому прежде. Сколько их было, таких попыток? По крайней мере несколько. Ох уж эти фельдмаршалы! Он питал к ним уважение, вынесенное из стен офицерского училища. Но теперь вспомнилось то, что произошло немногим больше года назад с одним из самых продувных хитрецов, фельдмаршалом фон Клюге.
Весной 1943 года к Клюге под Смоленск удалось пробраться фон Герделеру, которого прочили в канцлеры. Фельдмаршал принял его весьма радушно, первый день набивал себе цену, на второй — со всем согласился. Герделер, как лицо гражданское, возвращался в Берлин на товарных поездах и на обратную дорогу потерял неделю. Наконец, грязный и голодный, он добрался до руководителей заговора, преисполненный гордости оттого, что ему удалось завербовать не кого-нибудь — командующего группой армии «Центр».
На него посмотрели, в лучшем случае, с жалостью. В день отбытия Герделера товарным поездом из Смоленска Клюге выслал самолетом адъютанта к Беку с категорическим отказом от участия и просьбой, чтобы его больше и не пытались ни во что вовлекать.
Несмотря на это, пробовали. Он слушал уговоры. Но Гитлер, словно догадываясь, что за душу фельдмаршала ведется торг, назначил его командующим на Западе, наделив широкими полномочиями, а к шестидесятилетию преподнес скромный подарок: четверть миллиона марок, что Клюге принял, униженно благодаря.
Любопытно, дошел ли Штауффенберг в своих размышлениях до этого пункта: ну погоди, все теперь тебе припомним. Наверняка подумал: получай своего покойника и отвяжись.
Это был единственный, наиболее разительный случай. Многие из тех, с кем не устанавливали контакта, догадывались о тайных приготовлениях. Молчали, проявляя терпимость, выжидали. Тоже понимали, что все зависит от быстроты. А ведь сами ничего не сделали, пальцем не пошевелили. Разве что не продавали.
Снова то же самое: все упиралось в труп. Воспитанный в правилах личной скромности, Штауффенберг отгонял мысль, логически вытекавшую из предыдущей: вся суть в нем, в том, кто организовал взрыв, вызволил щепетильные души господ а-ля фон Клюге из оков присяги на верность, скрепленной четвертью миллиона марок.