Он отбивался от мыслей о своем приобщении к истории. Но демон гордости атаковал уже не в лоб — обходил с флангов. Нашептывал: поздновато, поздновато. А может, вообще слишком поздно? Теперь разговаривать с англосаксами весьма затруднительно, не то что год назад, повторяли иные вслед за Гизевиусом. Год назад русские стояли под Орлом. На Западе только готовилась высадка на Сицилию. Год назад еще имелись кое-какие козыри для возможных негоциаций, было из-за чего торговаться. И снова сжимается сердце, снова он судорожно, глубоко втягивает в себя пахнущий аптекой воздух. Но год назад некоторые фельдмаршалы да генерал-полковники способны были лишь трусливо отсиживаться в кустах. А теперь — этот взрыв. Так или иначе, он выдал им этого покойника, следовательно, должен заставить их повиноваться.
Когда привычная скромность вновь взяла верх, поставив под сомнение беспрестанное выпячивание собственной персоны на первый план, неожиданно возникла мысль: раз сделал, должен довести все до конца. На тебе лежит ответственность, следует присмотреть за генералами — чтобы те повиновались, выполняли свои обязанности и не слишком-то грызлись между собой.
Им овладело нетерпение. Он смотрел вниз. Озера миновали. Кое-где виднелись леса, темно-красные крыши поселков. Год назад все это еще можно было спасти.
Уже год назад он отдавал себе отчет в том, что крах неизбежен. В различных разобщенных кругах немецких интеллектуалов начали одновременно зарождаться одни и те же расчеты, надежды и опасения. Словно семена поседевших от зрелости одуванчиков, разлетались эти мысли по всем уголкам Германии, тут и там пускали ростки, независимо друг от друга, но в прямой зависимости от мощных порывов студеного сталинградского урагана.
А с ним получилось совсем иначе, раньше и по совершенно особым причинам. Возможно, тяжелое ранение, а потом долгие скитания по госпиталям пробудили в нем надежду слабых — религиозность. Во всяком случае, еще в тот период, когда гитлеризм блистал победами, Штауффенберг ощущал свою обособленность от всеобщей радости, зазнайства и хвастовства. Любой акт дискриминации иных народов, любая несправедливость, причиненное другим горе пробуждали в нем отвращение, даже страх — далекий, смутный.
Поэтому появление единомышленников после Сталинграда не только обрадовало тем, что он уже не одинок, но и вызывало опасения. Тогда же всплыло и это табу — присяга на верность. Возмущал, по меньшей мере коробил, прагматизм подобной декларации. Убрать Гитлера необходимо не потому, что становилось преступным все, чего бы он ни коснулся: политика, философия, повседневное управление страной, а потому, что он ведет Германию к катастрофе. Налицо было не только моральное убожество приверженцев такого рода точки зрения, но и логический абсурд, заколдованный круг. Свергнуть Гитлера за то, что он толкал Германию в пропасть, невозможно до тех пор, пока это не станет очевидным для большинства. Но тогда уже не будет козырей, чтобы торговаться с победителями.
Он проклинал всю эту ложь. Присяга на верность — идеальное убежище для перестраховщиков. Вот он швырнул им этот труп. Сумеют ли они понять, что уже поздно, очень поздно, может быть, слишком поздно?
Его вдруг охватила тревога. А вдруг кто-то, отсутствовавший тогда в «волчьем логове» и, следовательно, оставшийся в живых, неожиданно проявит расторопность, а вдруг не удастся блокировать связь с Берлином вопреки клятвенным заверениям Фельгибеля? А если начнут поступать приказы и лживые утверждения, что Сатана жив? Все решает время. Кто выиграет первые несколько часов: «волчье логово» или Бендлерштрассе?
Он взглянул на часы. Половина третьего. Окликнул адъютанта:
— Узнайте, когда будем в Берлине. Пусть запросят аэродром, что творится в мире.
Адъютант прошел в кабину пилота и тотчас возвратился:
— Еще около часа лету. На борту нет радио.
У Штауффенберга отлегло от сердца. Впереди еще час законного отпуска. Внезапно он понял, что Свершение, представлявшееся крутой вершиной его бытия, по существу знаменует только неизбежное начало неустанного, изнурительного аврала. То, что уже несколько часов его обременяют стальные доспехи ответственности. И что час лету до Берлина без радиосвязи — последний свободный час… Он не знал, как докончить. Напрашивалось драматичное: час жизни. Это претило, он поправился: час отпуска. И тотчас же пришло обоснование: после Свершения этот мир, разомлевший от жары, проплывающий где-то там, далеко внизу, уже не тот мир, оставленный им несколько часов назад в «волчьем логове»; запуган он или восхищен, восторгается ли неожиданной новостью или полон бешеной жажды отмщения — неизвестно, но так или иначе, это другой мир, и он, Штауффенберг, преобразил его; иными словами, достаточно ступить на землю, и уже не найдется для себя ни единой минуты; этот последний час полета — последний, которым он может распоряжаться по собственному усмотрению.