Но когда он уже в который раз подошел к старой яблоне и с этакой лисьей хитрой миной обхватил ствол и начал ее трясти изо всех сил, я крикнул:
— Я тут!
Он застыл на момент, потом опустил руки, но в мою сторону даже не повернулся. Он рассеянно обвел глазами деревья, нагнулся зачем-то в траву и только тогда посмотрел вверх, но больше для того, чтобы удостовериться, пожелтели ли груши, нежели ради меня. По дороге он еще снял с одного дерева тлю, с другого обломил сухую ветку, а когда наконец он добрался до груши, то сказал почти без выражения:
— Ладно, ничего. — И чтобы подчеркнуть еще раз свое равнодушие, он нагнулся за грушей в траву. — Ничего. Просто так… тут ты или нет.
2
Временами я живу не как все, обыденной жизнью, а чувствую себя как бы плодом воображения отца. Это нелегко, это горько и тяжело, чувствуешь жажду, ловишь надежду, а в руке остается одно только перышко, как от воробья. По воде идешь, как посуху, а вступи-ка на твердую почву, сразу испугаешься ее бескрайней шири и ее несомненности.
Вроде бы ты и свободен, но к ногам как будто привязаны жернова, и жизни не было и не будет, она только в настоящем времени, вся тут, со мной, во весь свой исполински-обыденный рост, включая сюда и колыбель, и первую мысль о нем, предвидимом, безжалостном последнем часе, и самый этот час, который маячит неизвестно где и хорош именно своей неопределенностью, он всегда еще предстоит, как вообще все нам еще предстоит, чего мы ждем не дождемся.
Итак, очень возможно, что я никогда не жил своей жизнью, а был просто выдуман отцом. Вот сейчас я расскажу о себе и буду существовать. Люди ведь родятся от чего угодно, одни от матерей, другие по чьей-то воле, о третьих кто-то рассказал — а разницы между ними нет, поскольку в конце концов человека определяет только то, что он сам о себе наговорит или что о нем скажут другие.
Может быть, я лишь приснился отцу — спать ему было дешевле, чем жить. Спать он мог всегда. А кому хотелось приятных снов, снов с исполнением всех желаний, кто хотел увидеть другую жизнь, в которой можно наконец отплатить соседу за неправду, судьбе за злодейство, богу за то, что забыл, кому хотелось земли заграбастать побольше, межу на полверсты передвинуть, тот шел спать в конюшню, потому что считалось, что от конского пару и жару человеку видятся нужные сны. У отца, правда, и коня-то не было никогда.
Но в этом выдуманном мире меня иногда охватывает невыдуманный страх, что вот-вот меня разбудят, по злому умыслу или по неведению, или мои глаза в конце концов сами раскроются, а раскрываться им особенно не для чего, ведь ждать нечего, кроме сочувствия, добрых пожеланий и хороших общих воспоминаний от тех людей, которые знали меня еще в незапамятные времена. А человеческого сочувствия следует остерегаться и еще раз остерегаться, особенно если подстережешь тот момент, когда почувствуешь, что к тебе добры сверх всякой меры, когда снисходительность других превзойдет твою собственную снисходительность, когда ни у кого не будет к тебе претензий, когда даже от твоей правдивости никому уже ни толку, ни проку, никому не нужна будет твоя правда, никого она не заденет, можешь говорить сколько хочешь, это у тебя старческое, а старости все прощается.
Я не жалуюсь, я знаю, что люди вокруг все молодеют, а мне осталась только моя старость. Я, кстати, по-своему привязан к ней, как другие к собаке, к своим десятинам, к своим мечтам. Я, если так можно сказать, сжился с ней, мы друг друга любим; правда, эта наша любовь больше от ума, чем от сердца, но одна только старость кажется мне в моей жизни подлинной, невыдуманной, не воспоминанием, а явью, которая при мне днем и ночью, более верная, чем сама память, более покорная, вали на нее все самое плохое, обвиняй и очерняй, а она так подольстится, что сердце вдруг смягчается, мрачность улетучивается и хочется ее побаловать, пожалеть, растрогаться над ней. Взлелеял я ее, и мы вместе, без свар, доживаем век. Я ни с кем ее не разделяю, она у меня одна, изо всей жизни она единственно только моя, несомненная, как «аминь» в молитве, я доверяю только ей, потому что во всем остальном приходится зависеть от памяти.
Память же есть память. События не лежат в ней, как кобеднишное платье в сундуке, они все еще происходят, хотя бы потому, что о них вспоминаешь, они меняются, вырастают, никогда нельзя быть в них уверенным, никогда ничего на них не построишь. То они ясней, чем нынешний день, то бегут от тебя прочь, хотя у тебя были самые добрые намерения.