Я смотрю на те времена как на что-то совершенно мне незнакомое, как будто вижу их в первый раз, и задумываюсь, не стоит ли мне отказаться от своего детства и молодости, потому что это все одна зависть, а не тоска, одно мучение, а не утешение.
Я не могу ничего простить прежним временам, даже странно, что я все гоняюсь за ними, вспоминаю что-то, мучаюсь, сам не зная, чего в конце концов мне от них нужно. Может, мне мешает сознание, что те счастливые годы живут во мне, но я их лишен, только состою с ними в родстве по старой памяти. А кстати, что станет со мной, когда ослабеет память? Может быть, я сам себе завидую, и это меня отделяет от тех лет, может быть, я не столько возвращаюсь к ним, сколько стараюсь их присвоить, не сознаваясь сам себе в том, что я — злой демон собственного прошлого.
Может быть, потому моя старость кажется мне такой давнишней. Столь давнишней, что даже, когда я думаю об отце, я думаю о нем, как о ком-то, кто младше меня, намного младше, — и был младше меня, даже в те времена, о которых идет речь.
И хоть я его сын — вернее, я был его сыном, — меня терзает постоянный страх за него, как будто он мал еще жить взрослой жизнью. Я отвечаю за него, потому что я уже отжил свое, а для него все это детство, нескончаемое детство, он все верит в свои мечты, в свои желания и вымыслы. Но я ему благодарен, потому что мне удается до сих пор жить в этом мире трогательной заботы обо мне, без которой старость была бы для меня серой и пустой. Это для нас единственная радость — видеть, как идет жизнь дорогого человека, в то время как собственная уже прожита. Это все равно что опять начать жить самому, теряешь ощущение настоящего времени и живешь в прошлом, в нем воскресают все твои чувства и все наболевшее, там ты все еще нужен, может быть, даже незаменим, там без тебя, без твоих хлопот, волнений и мыслей о будущем жизнь никак не сложится.
Я вынужден все еще следить за отцом, не обижают ли его, не обижает ли он себя сам, я должен неустанно думать о нем, хотя это больше нужно мне самому, нежели ему, но это все равно, раз он сам того требует, зовет меня думать о нем.
Я так иной раз забью себе всем этим голову, что не могу заснуть. Меня преследуют всевозможные призраки и видения, они разыгрывают целые действа, осаждают меня, веют злобой, они внушают мне, что где-то там, за пределами моей памяти, за гранью моего воображения, — ибо я не в силах все объять, — что-то угрожает отцу, ему нужно помочь, даже просто подбодрить его. Иногда я даже слышу его голос.
А как бы выглядела моя сегодняшняя жизнь, да и вся моя жизнь, если бы у меня не было этого единственного утешения — тревожных мыслей о нем, если бы я не должен был все время за него беспокоиться?
Возможно, все это безумие — ведь столько времени уже прошло со дня его смерти. Но когда же человек бывает более беспомощным, как не после смерти? Смерть словно утвердила его присутствие в моей жизни, в моих мыслях и чувствах, он все время гнездится в моей печали, в этой окаменевшей от бесплодности печали, которая возвращается каждый вечер, потому что вечером все возвращается, и человек, и скот с пастбища, и думы. Меня спасает только одно — что я уже привык к своей печали и без нее я боялся бы вечеров.
Стало быть, как могла бы выглядеть моя жизнь, если бы я не окружал отца непрестанной заботой, если бы не сочувствовал ему во всем, а только сочувствие и позволяет нам жить друг с другом, и если бы я не должен был поступиться иной раз собой, потому что с меня спрос невелик, дела мои идут к концу, в таком возрасте и думать о себе не приходится.
Может быть, тому виной время, которое уже встало между нами, и поэтому он, мой отец, кажется мне молодым, и, может быть, вообще лишь время старится, а люди без него вечно остаются молодыми, так что я старее его не только возрастом, но и опытом, а может быть, и потому, что он жил во времена моей молодости и его жизнь была моей молодостью.
Иногда я спрашиваю себя, не оказалась ли моя жизнь больше его жизнью? Он ведь хозяйничал в ней, недоедал, недосыпал, у него заходил ум за разум. А то, что я возвращаюсь к ней как к своей собственности, ни о чем не говорит. Я по-настоящему-то и огляделся в ней только сейчас, много лет спустя после его смерти. Может быть, это он мне такое наследство оставил — память о моей жизни, потому что никакого другого наследства не было, и вместо дома, хлева, клочка сада, куска тощей земли или луга он дал мне жизнь, составленную из голода, долгов, неутоленности, терпеливости, самое главное, жизнь, обустроенную до последних мелочей, с уготованными снами, с заботами, развешанными надо мной, как образа, с тоской в уголку, только без смерти; и побелено везде, как в доме на пасху, входи и живи, правда, там несколько старомодно по нынешним временам.