Теплый ком встал у меня в горле. Я хотел что-нибудь ему сказать, но вместо этого взял его за руку и помог встать с камней.
Барыня еще не выходила во двор. А в покои отец не хотел идти, потому что ему пришлось бы передавать, зачем он пришел, а дела-то у него никакого не было, и барыня просто могла нас не принять, сославшись на головную боль. Так что мы ждали, когда она сама объявится во дворе. Она ведь хозяйка, должна же она хоть раз в день выйти из своих покоев посмотреть, что у нее с хозяйством.
Мы сидели под большим каштаном и невольно наблюдали утреннюю суматоху на огромном дворе усадьбы, окруженном стеной амбаров, хлевов, каретников, сараев. Стук выезжающих телег смешивался с отдаленным звоном из кузницы, кудахтали куры, щелкали кнуты, кто-то тянул песню, но ее перебивала отборная ругань возчиков, кто-то кого-то честил почем зря, другие добавляли издали, а из разинутых пастей сараев доносился скрежет молотилок; визгу девок, которых щипали в знак приветствия, вторил громкий смех, откуда-то доносился страдальческий плач, но в таком содоме даже плач не вызывал удивления. Мы сидели как в рассерженном улье.
Не умещалось в голове, как существует такое скопище, такой людской муравейник со скотиной, телегами, всеобщим криком. Ни я этого не понимал, ни тем более отец, у которого даже коня не было, только несколько кур, да корова, да чушка, да собака с кошкой — все они жили одной семьей с нами, как люди с людьми, в согласии и взаимном уважении, ничего не происходило даром, и даже когда курица закричит, бывало, то известно почему — снесла яйцо. И я не удивился отцовым словам:
— Как только у них это все не поперепуталось.
Много ближе к полудню появилась наконец барыня. Я ее и не заметил бы, но отец, который хоть и выглядел растерявшимся в этом шуме, свое дело знал и вдруг сказал с волнением:
— Идет.
Мы поднялись, немного пристыженные, что сидели при ней, и поклонились ей в пояс, чтобы она нас заметила.
Она не подошла к каштану, остановилась, не входя в тень, узнала отца.
— А, это вы.
Он улыбнулся с благодарностью, что его милостиво помнят.
— Ну, что там опять у вас? — спросила она слегка нетерпеливо, как будто разговор уже затянулся.
— Это сын мой, — выдавил из себя отец большую новость. Он взял меня за локоть и немного подтолкнул вперед.
Барыня посмотрела на меня, смягчившись, — казалось, она слегка удивлена, даже не верит, что только за этим отец пришел, да и никто бы на ее месте не поверил, что можно прийти с сыном только для того, чтобы его показать, и, очевидно, она все пыталась угадать истинную причину нашего прихода, так, на всякий случай, чтобы потом похвалить себя за проницательность. Она довольно долго искала, что сказать, как бы взвешивая слова, чтобы не отвечать потом за них, наконец она решила быть снисходительной и вымолвила:
— Большой.
И стала звать цесарок.
Каждый раз, когда я вспоминаю наш визит в усадьбу, меня берут сомнения, может, даже и необоснованные, — и не сомнения, а тень сомнений, появляется тень грусти, которая уже тогда, под большим каштаном, наползла на меня, — что отец скрывается передо мной, скрывает что-то, не важность какую-то, а просто обычный страх, хоть и выглядит при этом как агнец, кроткий, доверчивый, такой доверчивый, просто не поверишь, ненастоящий какой-то, и я не мог избавиться от ощущения, что ему больно от его доверчивости, что радость, написанная у него на лице, — обманная радость, и он знает, что обманывает.
Это не гомон его так утомил, а собственные слова, которые он сочинял перед приходом барыни. Если бы он хотя бы знал, на что меня обрекает. Может, он и знал или скорее предчувствовал. Я ведь ждал под каштаном, полный надежд, я надеялся, что он в один прекрасный момент встанет, отряхнет штаны и скажет:
— Ну, пойдем, сынок. Ничего мы тут не забыли. И нигде ничего не забыли.
Но он, вопреки моим надеждам, досиделся до этих слов: «Это сын мой».
Барыня, когда я узнал ее ближе, оказалась не такой страшной. Поначалу она даже собственноручно выбирала мне книжки, правда не те, которые мне хотелось, а по собственному вкусу. Она приказывала мне ждать в комнате, а потом приносила три-четыре книги и каждую еще при мне просматривала.
— Эта для вас будет трудновата, — говорила она. — Сейчас посмотрим другую. Да, такая годится.
Меня это несколько обижало, но я думал — пусть ее. А потом, сидя в библиотеке по нескольку часов в день, один среди стольких книг, так что неизвестно было, с чего начинать, я возвращался мыслями к тем временам, как к утраченным годам детства.