При виде толпы люди в полях прерывали работу и, глядя на нее, прикидывали, куда идет такая куча людей в страду, паломники они или епитимья наложена, если они бросили жатву, дом, добро, — ведь и не в поля идут, кос при них нет, перевясел, жбанов с водой, и только одна между ними женщина с каким-то свертком на руках. И некоторые даже кричали:
— Люди, куда идете?
— Есть тут где-нибудь мост какой? — отвечали идущие вопросом на вопрос. — Мы мост ищем!
— Мост?
— Мост.
Они сняли шапки и шляпы, но легче не стало. Каждый стал спасаться как мог. Один, глядишь, заговорил с кем-то в поле, похвалил людей, остановился за этим хоть ненадолго, колосок растер в ладони, одобрил — крупный колосок. Другой отошел в сторонку, а когда вылез на дорогу, долго не мог догнать своих, все тащился и тащился, прося, чтобы подождали.
На пустячных подъемах шествие растягивалось, как будто шли порознь. Если бы хоть кто-нибудь знал, куда идти, тогда бы они не поддались так легко этой усталости и не так бы жалели, что дали обет, и потратили время, и бросили хлеб, и сбили ноги, но никто не мог ничего сказать утешительного. Каждый шел, все меньше веря в успех. Упали силы, упала раньше всего вера, с которой они вышли в дорогу. Немного больше солнца и немного дальше идти — и вера вышла из них с по́том, испарилась, сгорела, и они уже шли теперь только по соседской и родственной повинности.
— Раньше это, может, помогало, — осмелился кто-то подать голос, — раньше ведь что попало помогало.
Только когда они проходили наконец через какой-нибудь мост, вера в них заново оживала, они исполнялись священным страхом и раскаянием, шли тихо, покорно, не говоря ни слова, приглушенно ступая, как будто прежние сомнения могли их выдать, и им бы отплатилось за сетование и лукавство, а некоторым и за еще более ранние грехи, за то, что перенесли межу, забыли друга в нужде, лишили сестер и братьев наследства, за то, что уносили из дому яйца в обмен на махорку, не платили долгов, убили приблудившуюся собаку, не постились в посты, пили сивуху, и потому никто не хотел ступить на мост первым. По этой причине всегда первой шла мать, за ней отец, а за ними как кто ухитрялся. Замыкал шествие сосед, который жил на свете подольше других и перед каждым мостом все растирал себе икры.
Да что это были за мосты! Большинство из них и названия такого не заслуживало. Перед одним даже все остановились, решая, мост ли это, потому что если окажется, что это не мост, а они его перейдут, то им не зачтется. От сомнительности положения возникла ссора, потому что один советовал, чтобы пустить кого-нибудь вперед для пробы, другой ничего не советовал, но твердо стоял на том, что, сколько он помнит, тут всегда был мост, а если всегда, то почему и не сейчас, а третий говорил, что слыхали звон, да не знают, где он, а некий кум — его все называли кум — то ли склонялся к каждому последнему высказанному мнению, то ли сам был готов подумать свое, так что в конце концов от всех переживаний он сел на мягкую муравку и сказал:
— Вы тут решайте, а я пока переобуюсь.
Только отец не участвовал в общем сомнении. Как только они начали спорить, он пошел на берег реки, походил в ивняке, вырезал себе прут, а потом снимал с него лыко, занимаясь этим делом с гораздо большим удовольствием, нежели другие спорили, и ждал в полном спокойствии, когда все договорятся друг с другом.
В конце концов решили этот мост считать мостом и перешли его. Но долго еще он им вспоминался, даже опять собирались поругаться, потому что с самого начала не всем подходила собравшаяся компания, некоторые стали сводить счеты, оговаривать друг друга, что-то взаимно вспоминать, завидовать неизвестно чему, они даже были довольны, что другие тоже измучены зноем и дорогой и вот-вот отстанут, хотя, с другой стороны, все были озабочены, чтобы не упустить никого, даже старого соседа, который часто заставлял себя ждать, и из-за него приходилось приставать на подъемах, выслушивая его жалобы. Но даже ему, хоть баба с возу, кобыле легче, не простили бы, если бы он ослабел и остался. На упомянутом же мосту совсем опротивели друг другу, а дорога вдруг вильнула от реки, где тени верб давали все-таки прохладу, и пошла через поля, сквозь разогретые до звона хлеба, по сухой земле под безжалостным небом. Так что охота спорить отпала, и они замолчали, что вышло еще хуже. К тому же река все еще вилась по правую руку, совсем недалеко, как назло, как бы издеваясь над ними, унижая их, а слева стояло только раскаленное добела небо.