— Нужно будет, я приду, — сказал отец, понимающе кивая в ответ на эти взрывы гнева, потому что кто-кто, а уж он знал лучше, что ему придется проклясть, а чего ему никогда не будет жалко.
— Вот хотя бы сухие деревья в парке рубить.
— Я приду.
— Подсечь, а потом срубить, что на дрова, поколоть, а остальное уложить под навес.
— Я приду.
— Деревья в саду сажать. Новый сад на старом месте. Посадим одни яблони. Самые новейшие сорта. Только зимние. Красные. Сейчас окупаются только красные. Пусть хоть сад будет наконец, пусть люди посмотрят. Пусть будет как полагается. Дерево от дерева на равном расстоянии. Вы понимаете, на равном. Это только у вас в садах деревья могут расти где придется, куда ветер семя посеет, сорока сбросит или на подошвах занесут.
Она говорила правду — таким точно и был отцовский сад. Он рос, как хотел, никто не укутывал деревья на зиму, никто их не белил весной, а летом они были обсыпаны мошкой, стояли, как в облаках, только одно дерево было стоящее — груша. Таким уж мой отец застал этот сад, а самому ему было не до садов, разве что он любил свой сад и верил даже сухим деревьям, что они когда-нибудь оживут, так что они стояли по два, по три года, прежде чем он их вырубал. Он яблочка никогда не попробовал, груши в рот не взял, сливы ни одной не съел, но сад он любил.
Поэтому он понимал барыню, понимал, хотя и не знал, не насмехается ли она над ним, или ее досада разобрала, но он сказал, уже с трудом, как будто шел в гору и начинал уставать:
— Приду.
Барыня засомневалась, а может, она просто очнулась от этого сна про сад, или ей плакать хотелось, или взбеситься, но она почувствовала, что отцу стало трудней, поэтому она заговорила спокойней, как будто уже самое себя испытывала:
— А жена ваша придет перед праздниками в комнатах прибрать. Надо будет пыль смести с мебели, с картин, с канделябров, с люстр, смести паутину, выбить ковры, кресла, диваны, вымыть окна, полы, натереть паркет, он у нас запущенный, не следят за ним. Надо будет хорошенько поработать, потому что все должно блестеть. И я, знаете ли, не люблю кое-какой работы. Меня, кстати, еще никто не обманывал. Я справедливая. — Она говорила медленно, внушительно, сдерживая дрожь в голосе.
Отец казался подавленным, он задумался, как будто взвешивал про себя каждую вещь по отдельности: эту мебель, картины, канделябры, люстры, стены, паутину, ковры, справедливость барынину, окна, и к каждой вещи он примеривал хрупкую мать.
А у барыни отлегло от сердца. Она пришла в себя после всех этих разговоров. Она даже всматривалась в отца с какой-то добротой, милостиво позволяя ему какое-то время подумать, но отец убегал глазами в землю, к ее маленьким ногам, которые, на его взгляд, больше подходили ребенку, нежели этой ожесточенной женщине.
Она не прерывала его задумчивости. Она ждала спокойно, чтобы он все, до последней мелочи, продумал до конца, она даже хотела, чтобы он нашел к чему придраться и рассорился бы с нею, пусть бы он хоть торговаться начал, чтобы она какую-нибудь обязанность скостила, а тогда, мол, и он ей при случае услужит, или чтобы она мучицы для его ублажения прибавила, зайца с охоты, жену бы хоть от окон избавила, во всяком случае, потребовал бы чего-нибудь такого, что встало бы между ними пусть единственной, но непреодолимой преградой.
Но отец думал и думал, а ей, должно быть, захотелось подсластить его горечь, поскольку она сказала:
— Что же у вас за сын такой?
Он тогда поднял на нее глаза и сказал:
— Хорошо, и жена придет.
А барыню внезапно обуял страх, она оперлась рукой о загородку и смотрела какое-то время на отца без единого слова, как бы пораженная его видом. Она оглянулась на стойло, чтобы удостовериться, с ней ли еще хоть кони и бродит ли еще где-то там конюх, а потом почти умоляющим голосом обратилась к отцу:
— А зимой пусть придет лущить фасоль.
— Придет. Она придет, барыня.
— И перо драть, набралось его много. Сколько уже набралось. Целый чердак. Гниет. Я ведь не задаром. Я отдам деньгами или чем-нибудь отблагодарю, чем ей захочется. И пера себе немножко наберет, и картофеля дам на семена, и еще что смогу. У вас ведь дома не густо. — Голос ее ослабел, она была расстроена, она почти плакала. Но отец старался ей сочувствовать и сказал как можно ласковей, по мере своих сил:
— Она придет и перо драть. — И он даже поклонился за эту милость к своей жене.