Итак, Игнаций стоял в воротах конюшни, спиной к дому, а Билек, тяжело ступая, медленно двинулся от колодца к конюшне. Подойдя сзади, легонько ткнул хозяина мордой в спину, отодвинул с дороги и замер выжидательно у пустых яслей.
— Погоди, погоди, — бормотал Игнаций. — Сейчас чего-нибудь помягче принесу. Бедняга, жевать тебе печем.
Игнаций, как это бывает с одинокими людьми, иногда подолгу оживленно разговаривал, даже спорил сам с собой.
— Дай-ка привяжу тебя, не то опять удерешь.
Он повторял это изо дня в день, возясь с Билеком, а тот с наступлением сумерек всякий раз умудрялся каким-то образом сорваться с привязи и уходил в дальний конец сада.
В прежние времена Кукулка была довольно большим имением, но сейчас от него осталось около двух гектаров земли при доме. Между домом и конюшней был двор, от веранды участок спускался вниз, а вверх расширялся как фартук, пестрея темно-красной свекольной ботвой и светло-зелеными полосками салата. Участок прорезала дорожка, когда-то усыпанная гравием и обсаженная цветами. Сейчас по сторонам ее кое-где росли оранжевые гайлардии да лиловые колокольчики. Стойкие растения наперекор времени все еще продолжали цвести. Там, где «фартук» задирался кверху, стояло несколько одичавших черешен и две уже не плодоносящие яблони, дальше шли заросли малины и барбариса, среди них заброшенный за ненадобностью садовый колодец, а за ними тянулся деревянный забор. Он отделял Кукулку от участка, проданного владельцам «Отдыха в седле»; отсюда трудно было что-нибудь увидеть на беговых дорожках с несложными препятствиями для наездников-любителей. Там в конюшне из красного кирпича стояли четыре соседские лошади.
И вот Билек, когда срывался с привязи (а это ему всегда удавалось), устремлялся к забору, днем не спеша, а ночью так даже вскачь, подолгу простаивая там и завороженно глядя на лошадей или просто вдыхая долетавший оттуда конский запах. До него доносилось покрикивание тренеров, топот копыт, шагом идущих или бегущих рысью лошадей, щелканье кнута, стека.
Игнацию было очень досадно, что Билека так привлекает это зрелище. Сам он делал вид, будто вовсе не замечает ни «Отдыха в седле», ни неуклюжих балбесов, которые тряслись на плохоньких лошадях, ни нагловатых молодых конюхов оттуда. Один только Войтек был немного лучше остальных, он помогал пану Игнацию обихаживать Билека. Бегство его коня к своим собратьям мешало Игнацию спать и нарушало его привычное far niente[1].
Свободного времени у него было много, и он целыми часами просиживал перед картиной своего деда. Это было последнее полотно из богатого наследия художника. Остальное было разворовано, сгорело, кое-что пришлось продать: Кукулка требовала затрат; и вот здесь, в Кукулке, в скромной «хате» — в маленьком, крытом соломой домишке, Игнаций наслаждался погожими летними и осенними днями, зимой и весной страдал от сырости и холода, согреваясь воспоминаниями о прошлом; так он и жил, порой даже с улыбкой глядя на солнышко. На эту последнюю картину великого художника зарились многие коллекционеры-любители и спекулянты, предлагая за нее большие деньги. Но картина была слишком дорога Игнацию, слишком прикипел он сердцем к великолепному творению — к этим крохам былого богатого наследия деда, которое разметало время без малейшего его участия.
Называлась картина «Купание коней», и, видимо, изображен был на ней уголок здешнего пруда, а над прудом, над несколькими лошадьми, стоящими в мутной воде, широко раскинулось небо Мазовии. Лошадей было пять: на заднем плане две, склонив морды, пили воду, на переднем — красавец жеребец гнедой масти и пегая кобыла с лебединой шеей подняли головы, словно прислушиваясь к чему-то, а немного в стороне на мелководье верхом на молодом вороном коне сидел нагишом мальчишка-пастушонок. Теперь, да и всегда, сидя перед картиной, Игнаций задавался вопросом: уж не наважденье ли эта музыка? Ибо картина полнилась звуками. И сочные луга, и вода в пруду, и торс голого мальчика, и голубой полог неба, по которому лениво плыли, навевая покой, предвечерние летние облака, — все сливалось в один чистый звук. В чем это особое очарование дедовских картин, думал он, откуда берется тот чистый, неизменный звук, cantus firmus[2], как в мазурках Шопена. Ведь мазурки Шопена, такие разные, непохожие, с причудливыми переходами из одной тональности в другую, объединяет общее настроение, и оно сообщает им очарованье осени. А картины деда объединяет атмосфера лета, чистая, проникновенная мелодия мазовецких просторов.
Как раз вчера приехала Елена, по ее словам, отдохнуть у дяди, и с ней — незнакомый молодой человек, который с места в карьер заговорил о знаменитом «Купании коней». Пан Игнаций поправил его: не «купанье», а «купание» — именно так говорил дедушка. Как же, картина тут, у него, и довольно хорошо сохранилась, потому что он поддерживает в комнате постоянную температуру — разумеется, низкую, поскольку зимой не в состоянии отапливать комнату. Но картина в хорошем состоянии. И он попросил Елену показать ее гостю. Самому ему было просто невмоготу присутствовать при том, как из праздного любопытства глазеют на картину, с которой связаны вся его жизнь, воспоминания и которая по сути составляет смысл его теперешнего существования. Невыносимы были глупые вопросы, банальные замечания. Где, к примеру, дедушка мог видеть таких замечательных лошадей? А ведь в былые времена в Кукулке держали лошадей арабской породы и английских чистокровных; и дедушкина конюшня была отнюдь не из последних в округе.