— Месть сладка и так далее? Ну что ж, ты поймал меня с поличным, — сказал Сэнди. — Одного в толк не возьму, откуда ты знаешь обо мне такую уйму вещей?
— В основном от самого Джо, — сказал я.
— Вот болтун! Когда-нибудь язык доведет его до беды.
— Безусловно, — сказал я, вспомнив пьяную болтовню Джо.
— Ты ему сказал, что я посылал эти записки? — спросил Сэнди, впервые проявляя тревогу.
— Нет. Это только бы осложнило дело, — сказал я.
— Ну, хоть на этом спасибо!
— В награду за эту маленькую услугу, Сэнди, скажи мне, откуда ты знал, что Болингброк не должен выиграть?
Он широко улыбнулся, покачиваясь на носках, но не ответил.
— Давай говори, — сказал я. — Я ведь немногого прошу, и это, может быть, даст мне ключик к другой загадке — насчет Билла Дэвидсона.
Сэнди покачал годовой.
— Это тебе не поможет. Мне Джо сказал.
— Что?! — воскликнул я.
— Он мне сам сказал, в душевой, когда мы переодевались перед скачкой. Ты же знаешь, он должен побахвалиться. Ему хотелось хвастнуть, а я был под рукой. Кроме того, он знал, что я, случалось, сам «придерживал» лошадей.
— Что он тебе сказал? — спросил я.
— Он сказал, что, если я хочу поучиться у умных людей, как измотать лошадь, я могу понаблюдать, как он пойдет на Болингброке. Ну что ж Сэнди Мэйсон умеет понимать с полуслова. Я нашел игрока, который поставил пятьдесят соверенов на Лейка, тот по моим расчетам должен был выиграть, если Джо «придушит» Болингброка. И знаешь, что произошло? Этот дурень не выдержал и обошел Лейка на два корпуса. Я готов был сам задушить его. Пятьдесят фунтов — это, брат, для меня не маленькие деньги.
— А почему ты выжидал целых десять дней, прежде чем послать ему первую записку? — спросил я.
— Да просто раньше не додумался, — чистосердечно признался он. — Но ведь отплатил-то я ему что надо, верно? У него чуть не отняли права в Челтенхэме, он после этого и напился до чертиков, три дня потел в турецких банях и все по милости вашего покорного слуги — Сэнди просто сиял. — Эх, видел бы ты его в этих турецких банях! Мокрая курица, тряпка, дерьмо. Он обливался слезами и умолял меня спасти его. Меня! Вот умора-то! Я чуть не лопнул от смеха. Просто мировая получилась месть!
— И через канат в Пламптоне тоже ты его перебросил? — спросил я.
— Ничего подобного! — сказал Сэнди с негодованием. — Это он тебе сказал? Вот врун проклятый! Он сам упал, я видел. Ну, я еще нагоню на него страху. — Его рыжие волосы торчали щетиной, темные глаза сверкали. — Подожди, брат, я еще не такое придумаю! Спешить некуда. Я ему дам жизни, он еще у меня покрутится, муравьев ему в штаны. Ну, да ты не думай, я что-нибудь самое безобидное придумаю. — И Сэнди принялся хохотать, а потом добавил:
— Скажи-ка, раз ты уж такой знаменитый сыщик, а как насчет того, другого дела? Продвинулось что-нибудь?
— Да не особенно, — сказал я. — Хотя я знает гораздо больше, чем на прошлой неделе, и надежды не теряю. А ты ничего нового не слышал?
— Ни звука. Не сдаешься, значит? — Нет, — сказал я.
— Ну что ж, желаю успеха! — сказал Сэнди ухмыляясь.
Служитель просунул голову в дверь.
— Жокеи, выходите, — сказал он. Приближалось время первой скачки. Сэнди надел шлем и затянул завязки. Потом он вынул вставные зубы — два средних резца верхней челюсти, — завернул их в платок и сунул в карман пиджака на вешалке. Он, как большинство жокеев, никогда не вел скачку со вставными зубами, боясь потерять их или проглотить в момент падения. Он улыбнулся мне беззубой, улыбкой, сделал прощальный жест рукой и выскочил под дождь.
Дождь продолжал лить и через час, когда я вышел скакать на Палиндроме. Пит ждал меня в паддоке. Вода стекала ручьями с полей его шляпы.
— Ну, разве не чертов день? — сказал он. — Одно утешение, что тебе приходится мокнуть, а не мне. Я уже наглотался воды по горло, пока скакал. Надеюсь, ты хорошо плаваешь?
— А что? — спросил я, не поняв.
— А то что, если ты пловец, ты умеешь держать глаза открытыми под водой.
Я думал, что это одна из его неумных шуток, но Пит был серьезен. Он показал на очки, висевшие у меня на шее.
— Это тебе не понадобится сегодня. Такая грязища из-под копыт, моментально заляпает.
— Тогда я их опущу.
— Сними их совсем. Они только мешают, — сказал он.
Я снял очки и, поворачивая голову, чтобы перекинуть резинку через шлем, увидел человека, проходящего по ту сторону ограды паддока. Народу там почти не было из-за дождя, и я ясно разглядел его. Это был Берт, тот самый, который прогуливал лошадь возле фургона в Мейденхедском лесу. Один из шоферов фирмы «Такси Маркони».
Он не смотрел на меня, но его вид вызвал у меня неприятное чувство, что-то вроде шока от удара электричеством. Что его сюда принесло? Может быть, он проехал все эти сто сорок миль только для того, чтобы насладиться вечерней скачкой под дождем. А может быть и нет.
Я посмотрел на Палиндрома, медленно плетущегося по кругу под своей непромокаемой попоной.
Фаворит… Верняк!
Я вздрогнул.
Я знал, что уже несколько продвинулся по пути к своей жертве — к человеку, виновному в смерти Билла, пусть он сам, как и прежде, оставался мне неизвестным. Я пренебрег его настойчивыми предупреждениями и опасался, что оставил слишком заметный след и мог из охотника сам стать жертвой. Я нутром чувствовал, что Берт в Бристоле не один и что меня в третий раз предупреждают.
Но бывают минуты, когда приходится презреть интуицию, и это была одна из таких минут. Палиндром — фаворит… Что было сделано однажды, может быть повторено, и где-нибудь на залитой дождем скаковой дорожке меня, быть может, уже ждет новый моток проволоки… Я был уверен в этом, что бы там ни подсказывала логика.
Было слишком поздно отказываться. Палиндром был фаворит, на которого уже сделаны ставки, и он был в отличной форме — ни хромоты, ни кровотечения из носу, ни одного весомого предлога, для того чтобы в последнюю минуту можно было снять его со скачки. А если б я сам внезапно заболел и не смог скакать, мне бы тут же нашли замену. Я не мог послать другого человека в своем камзоле, чтобы он пережил падение, предназначенное мне.
Если бы я просто так, без всяких объяснений, отказался дать Палиндрома для участия в скачках, у меня были бы отняты жокейские права и я никогда больше не был бы допущен на ипподром.
Если бы я сказал распорядителям, что кто-то хочет с помощью проволоки подстроить падение Палиндрома, они, может быть, послали бы служащего на скаковую дорожку осмотреть препятствия, но он не нашел бы там ничего. Я был убежден, что если проволока будет натянута, то это произойдет в последний момент, как и в случае с Биллом.
Если я буду участвовать в скачке, но стану держать Палиндрома и не полезу вперед, проволоку могут не натянуть вообще. Но у меня упало сердце, когда я поглядел на лица уже скакавших сегодня жокеев, надо было видеть, в каком состоянии они вернулись с предыдущей скачки. Лица, камзолы, — все было заляпано грязью так, что невозможно было различить их цвета даже в двух шагах. Мои собственные цвета — кофейный и кремовый — были бы и вовсе неразличимы. Человек, ждавший с проволокой в руках, де смог бы с уверенностью сказать, какая лошадь идет первой, но он, несомненно, ждал бы меня и действовал соответственно.
Я взглянул на других жокеев в паддоке, неохотно снимавших плащи и садившихся на лошадей. Их было около десятка. Это были люди, которые многому меня научили и считали меня своим человеком, люди, общением и дружбой с которыми я наслаждался не меньше, чем самой скачкой. Если бы я подставил кого-нибудь из них под удар вместо себя, я больше не смог бы смотреть людям в глаза.
Ничто не могло мне помочь. Придется скакать на Палиндроме впереди всех и надеяться на лучшее. Я вспомнил слова Кэт: «Если предстоит что-нибудь действительно серьезное, плевать на опасность».