— Тайна столь долгой жизни велосипеда кроется в качестве стали, — сказал однажды Аввакум.
Профессор задумчиво проговорил:
— Сталь — да, конечно, но и работа! До войны люди делали все из хорошего материала, это верно, но они ведь и старались х о р о ш о сделать! Например, этот мой велосипед... — Вздохнув, он замолчал.
Мне казалось, Аввакум полюбил профессора из-за этих его вздохов и из-за его молчания, наполненного, наверное, бог знает какими заботами и мыслями.
Эта привычка — слегка вздохнув, своевременно умолкать — была и у самого Аввакума.
Аввакум встретил меня в своем повседневном халате, но под ним был одет так, словно готовился уходить или только что вернулся откуда-то.
— Возвратился после ночных похождений или намереваешься сделать ранние визиты? — спросил я его будто в шутку, раздеваясь в прихожей.
— И на этот раз ты не смог угадать, — нахмурился Аввакум. — Когда ты наконец научишься видеть? Если б я возвратился после ночных «похождений», я был бы небрит, веки у меня были бы как полузакрытые ставни, а зрачки мутные. Всмотрись, пожалуйста, как это подобает внимательному человеку, и ты поймешь.
— Тебя куда-то срочно вызвали, — сказал я, — и ты готовишься к выходу.
— Опять двойка! — Аввакум покачал головой. — Если бы меня вызвали срочно, неожиданно, был бы я сейчас в домашних туфлях? Разве бы я набил и закурил свою самую большую трубку, а?
Он открыл дверь и пропустил меня в гостиную.
В камине горел чудесный огонь. Воздух тонко благоухал пылающими буковыми поленьями, еще более тонко благоухал коньяк «Преслав». Аввакум предпочитал его и французскому, и греческому. Насколько я мог судить по его лаконичным высказываниям и намекам, «Преслав» напоминал ему об археологических изысканиях и приключениях разведчика в дорогие его сердцу времена молодости. Я понимал его чувства. К примеру, всякий раз, когда я бываю в Момчилове, я останавливаюсь обедать в запущенной, обветшалой корчме бай Гроздана. Через две улицы — новый современный ресторан «Балкантуриста», но я не предпочитаю его постаревшей от времени корчме бай Гроздана. Она напоминает о прошлом, о момчиловской очаровательной Балабанице, занимавшей наши умы...
Огонь в камине буйствовал, напротив камина стояло любимое кресло Аввакума — массивное, венского стиля конца прошлого века, на колесиках, обитое бархатом темно-красного цвета, уже довольно потертым. На круглом столике красного дерева с массивными для его размеров столешницей и ножкой (впрочем, массивной и тяжелой была вся мебель в доме Аввакума), на знакомом мне круглом столике дымилась поставленная на глазурованную тарелочку большая джезва с только что вскипевшим кофе.
Я придвинул табуретку, сел поближе к камину и вытянул руки к огню, чтобы погреть их. Аввакум принес и для меня кофейную чашку и рюмку и пригласил расположиться у столика.
— Ты вот не смог угадать, выходил ли я из дому или же вернулся откуда-то, — начал он, наливая мне кофе и наполняя мою рюмку коньяком. — Я же попытаюсь рассказать, что случилось с тобой сегодня, — он посмотрел на свои часы, — между пятью и шестью часами утра. Не возражаешь?
Мне давно известна его страсть решать задачи такого рода. Есть ведь читатели, у которых хобби — решение кроссвордов, напечатанных на последних и предпоследних страницах газет и журналов. Любимым же развлечением Аввакума было разгадывать последние час или два повседневной жизни его друзей. И врагов тоже. Или, например, положение начатого уже предварительного следствия.
— Прошу! — сказал я ему, хотя в это утро у меня и не было настроения для подобных и г р.
Попыхав трубкой, Аввакум сказал:
— Без четверти пять ты вышел из дома профессора Астарджиева и отправился пешком к себе домой.
— Откуда ты знаешь, что я был в доме профессора Астарджиева? — Я почувствовал, как какая-то дрожь — или нечто подобное — пронзила одновременно и мое сердце, и мою душу.
— Потом объясню, — сказал Аввакум. — Итак, ты вышел без четверти пять. Ты настолько был в н е с е б я, что просто не замечал, как и шел, — бежал ли ты как преследуемый или же волочился как побитый. Может, на некоторых участках пути ты бежал, а на других еле тащился. Ритм ходьбы был синхронным с твоим душевным состоянием. Но, двигаясь в таком ритме, ты прошел путь от Астарджиева до своего дома примерно за пятнадцать-двадцать минут. Измотанный, ты вошел в свою небольшую прихожую, швырнул шляпу на стул, который находится справа от журнального столика, закутался в пальто и побыл так, окоченевший от холода и мучительных переживаний, примерно минут пять. Затем, пришпоренный великим инстинктом самосохранения, ты вскочил, взял шляпу и бросился бежать ко мне, верно? Но от волнения и спешки вместо того, чтобы взять шляпу со стула, ты схватил шляпу, которая была на вешалке. В этот момент там находилась твоя светлая летняя шляпа. И ты пришел ко мне в зимнем пальто и летней шляпе, любезный. Лицо у тебя все еще синевато-серого цвета, а в глазах — все еще ужас. Не хочешь взглянуть на себя в зеркало?
— Не надо, — сказал я грустно.
Мы помолчали.
Он налил в мою рюмку коньяка, налил и в свою, встал и отлил несколько капель на пол.
— Вечная память профессору, — сказал он. — Пусть земля ему будет пухом.
Ноги у меня дрожали, колени подгибались. Я уморился, пока добирался сюда, на улице было так скользко! Но я тоже поднялся и дрожащей рукой отлил на пол несколько капель.
— Мир праху его! — промолвил я, удивленный и смущенный. Потом спросил Аввакума: — Что, Надя тебя уведомила по телефону?
В уголках губ появилась у Аввакума едва заметная добродушно-ироническая улыбка.
— Для меня, милый, дочь профессора не просто Надя, а Надя Кодова. Люди, окружавшие профессора, чужие мне. Даже его дочь. Тебе хорошо известно, что я поддерживаю с ними лишь формальное знакомство. Я — последний, к кому бы обратилась Надя по какому бы то ни было поводу. Даже по поводу смерти своего отца.
— Но все же кто-то ведь рассказал тебе о событиях? — настаивал я взволнованно, даже нервно.
Аввакум долил мне коньяку, снова пыхнул дымом, пристально глядя на огонь, потом пошел к широкому окну, выходившему на террасу дома, и раздвинул шторы. Уже наступило бледно-серое утро. По-прежнему валил снег.
— Несколько лет тому назад мне посоветовали познакомиться с профессором, — сказал Аввакум, усаживаясь в кресло. — Никаких подозрений не было, напротив, о нем шла слава как об очень честном, лояльном ученом... Но он был видным микробиологом, работал в секретной лаборатории, имел дело с ядами — короче говоря, им могли заинтересоваться иностранцы. Поэтому мне посоветовали познакомиться с ним — на служебном языке это означает, что мне дали поручение узнать, нет ли поблизости «волка»...
— Вот, значит, к а к и м другом ты был профессору! — сказал я с упреком.
Не обратив внимания на мой упрек, Аввакум продолжал:
— Но за эти годы никакого «волка» около профессора не появилось, а случилось так, что я с ним подружился. О покушении же я узнал вчера вечером. Мне позвонили из моего отдела — там поддерживают связь с управлением милиции.