Любенов вышел в прихожую к телефону, а я, словно чувствуя себя виноватым за все происшедшее, подсел к Наде. Она сидела в кресле, низко опустив голову, согнувшись, похожая на забытую, никому не нужную вещь...
Я отнес Надю, потерявшую сознание, в спальню профессора. Будь я волшебником, имей я власть над расстоянием, я бы удлинил путь между гостиной и спальней по крайней мере на километр. Не потому, что я нес на руках и в силу необходимости прижимал к своей груди прекрасную женщину, прости меня, господи! Просто я хотел бы отдалить ту ужасную минуту, когда она придет в себя. Как и большинство торговых работников, Надя, вероятно, не была такой уж сентиментальной и вряд ли безумно любила отца, но все же я боялся ее пробуждения. Мне хотелось, чтобы она пришла в сознание, когда в квартире будет уже полный порядок: тело отвезут в морг, кровь в прихожей отмоют, а собственный супруг Нади примет более или менее нормальный вид... Увы, спальня профессора находилась всего в трех-четырех шагах от гостиной. Можно было бы, конечно, задать мне следующий вопрос: почему Краси, законный супруг, не отнес свою жену в спальню, почему это сделал я? Если кто-нибудь думает, что мы с Краси состязались в благородстве, то он жестоко ошибается. О чем вы говорите! Красимир был в тот момент не в состоянии поднять даже булавку, не то что свою жену! Он был как помешанный. Подчеркиваю: как помешанный, потому что, посудите, шутка ли — споткнуться о своего тестя, валяющегося на полу с ножом в спине? Это, уверяю вас, зловещая картина, и не возражайте. Потому что каких я только не видел ужасов за долгую жизнь — уж я-то хорошо знаю, что говорю. Я, например, видел лошадей с вздутыми, точно гигантские мехи, животами и с мордами, оскаленными в предсмертных судорогах. Потрясающие картины, ей-богу! Но поверьте, что увидеть своего тестя с воткнутым в спину ножом еще страшнее, и такую картину не каждый сможет выдержать. Надо помнить также, что Краси был пьян. Позже, перед следственными органами, он признал, что в п о д в а л е один выпил полкувшина вина. Вроде бы немного, однако, если добавить к нему вино, выпитое раньше, общее его количество составит около литра — доза более чем достаточная, чтобы человеку ужасные вещи казались еще более ужасными, нежели на самом деле. Ужасная картина, какую представлял собой заколотый профессор, казалась Краси во сто крат более ужасной, и поэтому не надо удивляться, что в тот момент Красимир не заметил обморока своей жены, не надо винить его в том, что он не пришел к ней на помощь.
Но я не растерялся, не потерял самообладания, как это всегда случалось со мной в критический момент. Я смочил ее голову водой, и Надя открыла глаза. (В сущности, она их в ы т а р а щ и л а, но мне не по нраву резкие слова, и потому я говорю «открыла».)
— Соберитесь с силами, товарищ Надя! — сказал я. — Что случилось с вашим отцом, то случилось, ничего не поделаешь. Возьмите себя в руки — вам еще жить да жить...
Уставившись на меня, Надя глубоко вздохнула и покачала головой. Как мне хотелось утешить бедную женщину, смягчить ее горе!
— Имя вашего отца, — сказал я, — человечество не забудет, потому что он создал противогриппозные сыворотки...
Надя продолжала пристально смотреть на меня, губы ее слегка приоткрылись — может быть, она собиралась задать мне какой-то важный вопрос, связанный с сыворотками? В последнее время профессор сражался против гонконгского гриппа, вспомнил я и, чтобы не молчать (в подобные минуты молчать так неудобно!), сказал:
— Доктор Беровский тоже работал над сывороткой против гонконгского гриппа. Ученые как бы соревновались, кто первый придет к великому открытию... Однако у меня такое чувство, что ваш покойный отец успел гораздо больше. Возможно, он был всего лишь на расстоянии одного шага от мирового успеха, от Нобелевской премии. И если бы не это несчастье!..
— Я не верю, что доктор Беровский убил папу, — сказала Надя, качая головой. — Вы намекаете на такую возможность — но я не верю!
— Доктор Бе-бе-ровский?.. — Я даже заикаться стал.
Подобная мысль, клянусь своим честным именем, до этого никогда не возникала в моей голове: если бы в комнату влетела, например, шаровая молния, я бы изумился ничуть не меньше.
— Нет, мне не верится, что это доктор Беровский! — повторила Надя.
— Да, разумеется! — промямлил я и поискал глазами какой-нибудь стул, чтобы хоть опереться на его спинку, потому что комната вновь поплыла у меня перед глазами. — Разумеется! Я согласен.
Но с чем я был согласен, мне и самому было не ясно. Мысль о том, что Беровский, возможно, убийца, пронзила, потрясла мое сознание.
— Ох, не дали бы вы мне воды? — простонала Надя.
Я перестал искать стул (хотя и чувствовал необходимость на что-либо опереться), протянул руку к графину с водой, но не успел до него дотронуться: на пороге возник окровавленный Краси. Он смотрел на свою жену — я бы не сказал «насупившись», скорее с каким-то мрачным любопытством. Так, будто проиграл в кошар[2] последний лев и сейчас ждал ее решения: сразу ли накинуть себе петлю на шею или отложить это на потом.
Однако Надя, к превеликому моему удивлению (ах, в этот вечер неожиданностям не было конца!), к невообразимому моему удивлению, не дала ему сказать ни единого слова, ни единого звука.
— Вон! — крикнула она, приподнявшись на локте, и посмотрела на своего мужа так, как смотрел бы человек на свою смерть, если бы она к нему вдруг явилась, приняв облик живого человека. — Ты!.. — Задыхаясь, Надя почти хрипела, указывая пальцем на дверь: — Вон! Вон отсюда!..
Краси оцепенел, и маска мрачного любопытства, с которой он вошел, сменилась глуповато-идиотским выражением, точно у собаки, провинившейся перед хозяином.
Сцена была напряженная, полная, как говорят литераторы, «шекспировского» трагизма: ни Краси не уходил, ни Надя, не опускала палец, самым категорическим образом указывая на дверь. Я ломал голову, какую же роль взять мне. Надя очень была похожа на моего давнего друга Христину, но Кодов все же законный супруг... С другой стороны, Надя — потерпевшая, потому что убит ее отец, и при чем тут Краси, почему я его должен жалеть?.. Мое сознание все время при этом сверлила мысль, что в передней лежит труп заколотого профессора Астарджиева и что Надя хоть и не прямо, но дала мне понять, что убийцей ее отца мог быть и доктор Беровский... Вот в какой сложной обстановке я находился, когда на улице тревожно прозвучали сирены милицейских машин. Разумеется, я хотел быстро сориентироваться — ведь я всегда действовал твердо и целенаправленно! — но в тот раз я был застигнут представителями порядка психологически не подготовленным...
Предварительное следствие по делу об убийстве профессора Ивана Астарджиева началось в одиннадцать часов тридцать минут в ночь с седьмого на восьмое января в его квартире, в доме № 80 по улице Чехова. Были допрошены близкие и друзья профессора, которых он в тот вечер пригласил в гости.
Но прежде чем продолжить рассказ, я думаю, было бы полезно сказать несколько слов о квартале, где произошло убийство, и о некоторых людях, посещавших дом убитого.
Квартира, принадлежавшая профессору Астарджиеву, находилась на втором этаже серого безликого жилого здания — такого же, как и большинство в этом сравнительно новом квартале Софии. Пятнадцать лет назад здесь тонули в зелени фруктовых садов белые дома с двухскатными крышами, похожие на виллы. И дома, и дворики, и сады были сметены за какие-то десять лет ускоренного панельного строительства.
Зеленые дворики разделяли в свое время улицы, названные именами писателей (Антона Павловича Чехова, Димчо Дебелянова), и улицы со старинными названиями — Молякова градина, Латинка, Тинтява. Я думаю, улица Чехова напоминала жителям квартальчика, увлекавшимся литературой, скажем, повесть «Степь», или драму «Чайка», или прелестную, всегда современную новеллу о той легкомысленной женщине. Улица Димчо Дебелянова, может быть, вызывала в сознании читателей поэта беззаботные времена их молодости, прожитой в тиши провинциальных дворов, под сенью «вишен в белом цвету». Слава богу, хоть названия сохранились, но сами улицы проходят теперь между пяти-шестиэтажными жилыми блоками, на однообразных балконах которых развевается развешенное для сушки пестрое белье.