— Откуда передавали этот концерт Шумана? — спросил я.
— Не могу сказать. Я вошел во время финала.
— Хорошо, — сказал я. — А зачем вы пошли на кухню и что делали там до семи-восьми минут двенадцатого?
— У меня язва, я пошел лекарство принять. Потом сидел на лавочке в чулане, ждал, пока боль утихнет. В этом нет ничего загадочного, не правда ли?
— Конечно, — сказал я. — Ничего загадочного: гостя беспокоит язва, он идет на кухню выпить лекарство, а в это время хозяин падает на пол, пронзенный ножом. Искать связь между этими событиями может только человек, пишущий детективные романы. Но я не писатель.
— И слава богу! — Доктор Беровский улыбнулся и пожал мне руку (вероятно, поздравил меня с тем, что я не писатель).
Закашлявшись, я полез в карман за носовым платком, потом посмотрел в окно — стекло было заснеженное...
Те оркестры еще звучали в моей душе, но я не улавливал ни мелодии, ни маршевых ритмов. Слышался лишь гул, но и это было хорошо. В конце концов, следователь не обязательно должен уже в первый момент следствия непременно взять быка за рога, не так ли?
Глава третья
РАССКАЗ ДОКТОРА АНАСТАСИЯ БУКОВА
На рассвете восьмого января Красимира Кодова временно задержали в следственном отделе, а доктор Беровский, Любенов и я подписали декларацию о невыезде.
Следователь Ламби Канделаров, на которого было возложено предварительное следствие по делу об убийстве профессора Ивана Астарджиева, дал распоряжение инспектору Тодору Манчеву просмотреть личные бумаги профессора в институте вирусологических исследований, а инспектору Милушу Данчеву — допросить его экономку Дору Басмаджиеву и изучить его гражданское состояние в районном совете.
В квартире профессора Астарджиева остались после нас следователь Ламби Канделаров, сержант и милиционер — для охраны жилища до распоряжения следственных и общинных органов.
Приближался пятый час. Еще не начало светать, продолжал падать легкий снежок, скапливаясь шапками на уличных фонарях. Утро было холодное, и после бессонной ночи и пережитых ужасов у меня просто зуб на зуб не попадал. Я шел по заснеженным улицам сгорбившись, будто нес на спине какой-то груз.
Я жил в квартале Лозенец, напротив соснового леса. Открыв дверь своей однокомнатной, войдя в маленькую прихожую, я испытал такое чувство, как будто лезу в чужую квартиру. Неприятная дрожь, точно прикоснулся обнаженным телом к скованному морозом металлу, сотрясла мои плечи, и смутный, неясный страх охватил сердце, словно меня подстерегало какое-то отвратительное пресмыкающееся. Подобный страх я уже испытал однажды, когда бродил поздно вечером, при луне, по оползням и холмам родопской местности Змеица. Мне все время казалось, что вот-вот выползет огромный, как дракон, уж трех метров длиной, с гирей на хвосте... Но ничего там не появлялось, если не считать каких-то мышей и сусликов, перебегавших узкую тропинку, чтобы мгновенно шмыгнуть в ближайшие кусты.
А в остальном, если исключить страх перед ужами, я храбрый человек. Пересекая, например, эту местность Змеицу, я и не вспомнил о свирепых волках-одиночках, о которых с незапамятных времен рассказывали, что они превратили эту местность в свое любимое пристанище. Я шагал по безлюдной тропинке, насвистывая что есть силы все, что приходило в голову, наплевав на всех волков на свете. Я инстинктивно чувствовал их присутствие вокруг, ощущал их горящие глаза, глядящие мне в спину, но шел по тропинке и еще сильнее свистел. Никаких волков не было у меня на уме. Я вообще о них не думал.
Да и по характеру я не очень чувствителен. Когда, например, момчиловская царица, корова Рашка, расхворалась, я дал разрешение ее зарезать. И не думает ли кто-нибудь, что я остался в Момчилове, чтобы дождаться там ее кончины, как это наверняка бы сделал какой-нибудь сентиментальный ветеринарный врач? Ну нет! Я сразу же сломя голову помчался на велосипеде в село Кестен, так как вдруг вспомнил, что там у меня очень важное дело. Я даже завернул в корчму, находившуюся в самом начале села Кестен. Проглотил там стоя две рюмки плодовой ракии, будто Рашке предстояла еще долгая жизнь, а не ждал ее острый длинный нож момчиловского мясника... Такой уж я человек — малость суховатый, не спорю; трагедии проходят рядом с моим сердцем, не особенно его задевая.
И не было у меня причин так уж сильно волноваться из-за полуночной бойни на улице Чехова, хотя я, бывало, играл в шахматы с профессором и получал добровольно «мат» только для того, чтобы немножко порадовать одинокого старика. Сердце у него было пробито двумя инфарктами, и надо было быть зверем, чтобы по собственной воле не попадать в «матовое» положение... Но одного ли достойного убили в этом душевнобольном, неуравновешенном мире, чтобы переживать бог знает как!.. Просто я всю жизнь плохо переношу холод и бессонницу, поэтому, когда я вошел в свою однокомнатную (которая вообще-то очень уютна), мне показалось, что я лезу в чужую квартиру и что в темноте меня подстерегает какое-то жуткое пресмыкающееся. Я так устроен, что бессонница и холод истощают мою нервную систему, а вовсе не потому, что я сентиментальный человек. Какие уж, извините, сантименты у ветеринарного врача! Я бы абсолютно не испытывал страха, если бы хорошо выспался ночью и на улице грело теплое солнышко, а не сыпал унылый этот снег.
Во всяком случае, зашвырнув свою шляпу на один стул, я опустился на другой, не снимая пальто, вытянул ноги и закрыл глаза. И вот профессор, такой, каким я видел его недавно — скорчившийся, с вытаращенными глазами и раскрытым ртом, в луже крови, — возник передо мной. Я нахмурился, потому что мне никогда не нравились подобные «натюрморты», я всегда отдавал предпочтение картине с двумя яблоками (пусть даже и с острым н о ж о м, который лежит рядом, на столе) или в крайнем случае натюрморту с фазанами, или с дикими утками, или с какой угодно иной пернатой дичью, с неизбежной бутылкой вина и с еще более неизбежной недопитой рюмкой! Но тело человека, пронзенное ножом, с застывшим ужасом в остекленевших глазах, с замершим криком на мертвых губах — нет, такие картины не по мне (хоть я и хладнокровный человек), и потому я вскакиваю, размахивая руками, бегу к водопроводному крану и ополаскиваю лицо холодной водой... Это было, конечно, несерьезно с моей стороны, в результате меня начало сильно лихорадить и охватил озноб... Я забыл включить электрическую плиту! Что ж, за рассеянность приходится платить. Однокомнатные квартиры у нас такие холодные — я бы сказал, л е д я н ы е, когда они не подключены к отопительной сети ТЭЦ, как это и случилось с моей. И, помня об этом, не должен был я в такой ледяной квартире ополаскиваться рано утром холодной водой, пока не обеспечил себе хоть немного живительного тепла от электрической плиты или от какого-либо другого электрического прибора.
И вот наконец мне пришла в голову разумная мысль: пойти к моему доброму другу Аввакуму Захову. У него в гостиной камин, и зимой он всегда поддерживает в нем огонь.
Я ходил в гости к профессору, потому что мы работали с ним в одном институте, в одной лаборатории, нас сблизили общие научные задачи. Случалось, иногда к нему приходила и его дочь Надя (я уже говорил, что ее глаза напоминали мне глаза моей Христины — игривые, хитрые, лукавые). Разумеется, я помнил Христину такой, какой она была лет пятнадцать-шестнадцать тому назад, но это не имеет значения — Надя моложава, а я уже не молодой человек: тридцать лет — не шутка... И не из-за Нади я ходил к профессору, а потому, что нас с ним сближали общие профессиональные задачи, и, наконец, потому, что он любил играть в шахматы и я испытываю к этой игре такую же симпатию, как и он. Вот почему мое присутствие в профессорском доме объяснимо. А почему туда ходил Аввакум — это обстоятельство длительное время было окутано для меня тайной.