Совершенно иной интерес проявлял Аввакум к житью-бытью профессора, когда тот начинал говорить о той истории с девушкой Виолеттой из села Дивдядово Шуменской околии. О святая простота, богиня из богинь!.. Когда ее дух воцарялся в доме профессора, Аввакум весь превращался в слух, а стены профессорской гостиной внезапно исчезали, превращаясь в округлые холмы над Дивдядовом и долиной Тичи, золотой благодаря пшенице и шелковой благодаря кукурузе, богатой преданиями старины, в зное которой хвосты коней развевались, точно священные хоругви...
Но если кто думает, что Аввакум расспрашивал профессора об исторических событиях, происшедших на земле Дивдядова в Аспарухово или Омуртаговское время, он глубоко ошибается. Аввакум был таким докой в древней истории, что даже какой-нибудь профессор-историк вряд ли мог бы открыть ему что-нибудь новое в этой науке. Поэтому я и задавал себе вопрос: «Что, в сущности, связывает Аввакума с Астарджиевым? Почему он подолгу засиживается в этом доме?»
Профессор Астарджиев работал когда-то, в молодые свои годы, учителем в шуменской гимназии. Там он познакомился с девушкой Виолеттой из расположенного недалеко от Преслава села Мостич. Окончив гимназию, Виолетта в том же году получила назначение вольнонаемной учительницей в начальную школу села Дивдядово. И, таким образом, в треугольнике Мостич — Дивдядово — Шумен зародилась и разгорелась большая, необыкновенная любовь. В те годы гитар, мечтаний и нелегальной деятельности такое случалось — вспыхнет и разгорится романтичная любовь. Я уже давно дружил с Аввакумом, еще с момчиловских времен, и знал, что сердце его недоступно женщинам, романтике и нежным чувствам. Он отверг Балабаницу, эту момчиловскую Фрину, двум любовницам позволил проглотить цианистые соединения, потому что эти женщины были замешаны в шпионских аферах (играя с ними в любовь, он их и разоблачил), с балериной, танцевавшей в «Спящей красавице», поддерживал бог знает какую дружбу, не говоря уже о его вульгарной связи с официанткой из бара на улице Искыр, — о какой романтике, извините, может идти речь в отношениях, где «кинжал и яд» и букетики фиалок были ему одинаково необходимы как п о д р у ч н ы е средства! Был ли он способен на искренние чувства и в какой степени? В своих заметках о нем я описывал его любовные связи, как говорится, в их внешнем проявлении — бог меня хранил от того, чтобы пытаться проникнуть в них глубже. Лишь опытнейший «спелеолог» мог проникать в глубины души этого человека, а я в этой области был и остаюсь самым обыкновенным дилетантом. Но все же я считаю, что его сердце недоступно для так называемой «романтичной» любви.
Поэтому я удивился жадному любопытству, с каким он слушал рассказы Астарджиева о любви его и девушки Виолетты. Как они под вечер гуляли по дороге, ведущей в Мостич, когда солнце садилось за преславскую гору и от его стелющихся по земле лучей колосья пшеницы — слегка раскачиваемые восточным ветром — выглядели как взволнованное медно-золотое море; как они останавливались под дикой яблоней, обнимались, а воздух вокруг благоухал смешанным запахом бузины и ромашки, тимьяна и полыни; и как сверчки именно в этот час начинали свою бесконечную музыку, продолжавшуюся вплоть до рассвета, когда восточный ветер сменялся ветром, идущим с Преславского Балкана.
— И однажды вы провели ночь под дикой яблоней? — спросил как-то Аввакум.
— Зачем?
— Вы так красиво рассказываете об утренних часах в этом селе Мостич! — ответил Аввакум. — Я был на раскопках в этом краю и прекрасно помню, что рано утром ветер поворачивал и начинал дуть с Преславского Балкана. Перемена ветра происходила обычно к пяти часам, в направлении, обратном движению часовой стрелки. Ваши впечатления очень точны, и поэтому я спрашиваю вас, не спали ли вы с этой девушкой на свежем воздухе, под дикой яблоней.
— Ну что вы говорите! — распростер свои длинные руки профессор. — Такая возможность — спать на воздухе, под дикой яблоней — в о о б щ е не приходила нам в голову! В то время была д р у г а я мораль, дорогой друг, для нас любовь была чем-то святым, а вовсе не спортом. А о ранних утренних часах я вам расскажу. Вставал я на рассвете, садился на велосипед (у меня был «пежо») и крутил педали по дороге в село Мостич. Иногда я заставал ожидавшую меня Виолетту уже под дикой яблоней, иногда сам ее ждал — как когда случалось!